На Земле таких не бывает.

Следующее

Упали первые бомбы.

Не хочу вспоминать об этом.

Бомбы стали стихами.

Когда мне стукнуло восемнадцать, кончилась война.

А спустя пять лет сдохли все «тихие комнаты».

Мир делал вид, что хочет измениться.

Следующее

«Мы берём это».

«Я ничего не посылал вам».

«Сумма, на которую мало кто из начинающих авторов может рассчитывать».

«Но я ничего не посылал вам!»

(пауза)

Кто это сделал? Сосед по чердачной комнатушке? Один из выдуманных друзей? Мама?

«Мы удвоим сумму».

Тяжело быть нищим юнцом. Больным нищим юнцом.

Тяжело доказывать, что не зависишь от родителей, или от других родственником, или от друзей родителей, или от друзей других родственников, от всех тех, кто живёт в этом мире подольше тебя, а оттого и успел устроиться получше.

Особенно тяжело это, когда тебя объявили вечным инвалидом, когда косятся на тебя с жалостью и ни за что не дадут тебе учиться и работать. И единственное, что может дать тебе еду и кров, – это боль чужого выдоха, страх чужого присутствия. Твоя болезнь.

Я ненавидел их с первого дня, их всех до последней страницы, до последней буквы, до последнего штриха. Мозаики букв, линий, кусочков смальты, красок, фотографий, диалогов, образов, всё то, что причиняло мне боль, о которой я не мог не помнить.

И боль, о которой я не мог забыть: синие чернила на бледной нежной коже.

Я видел её каждый раз, проваливаясь во тьму приступа. Таково было моё проклятое вдохновение. Я никому никогда не признавался в этом, потому что тогда уж точно моя песенка была бы спета. Государственный врач только и ждал, когда я оступлюсь.

Я ненавижу их и сейчас, те книги, те стихи. Сильнее, конечно же, чем раньше, потому что с годами ненависть задубела, заматерела, её нежный росток превратился в надёжный крепкий ствол дерева.

Следующее

Мне приходилось этого избегать.

Одного прикосновения было достаточно, чтобы перед глазами плыло синее на белом – строки, строки, строки; следующие изгибам тела, окружающие родинки, соскальзывающие с кончиков пальцев. Самое великое и самое неповторимое произведение.

Это было единственное, как я мог бы выразить свои чувства полностью. Общепринятый способ тоже подходил, но только в качестве прелюдии к настоящему акту любви.

И я избегал этого и избегал их. А их становилось всё больше, с каждой публикацией, с каждым появлением на малом экране – их становилось всё больше.

Но для них же было лучше любить меня издали.

Следующее

Дом был новым, вознёсшимся над развалинами центра после войны.

Потолок в квартире был синим, а пол покрыт мозаичным паркетом.

Вместо балкона в квартире была оранжерея, опоясывающая башню, где квартира размещалась.

Вместо второго уровня в квартире была мансарда – с косой крышей и световыми фонарями.

Лестница в квартире была винтовой.

Окна первого уровня в квартире были огромными – от пола до потолка, от стены до стены; стены из окон. Столько света, столько теней, и мир комнат меняется, как только солнце заходит за тучи, или начинается ливень, или ночь опускается на город. Любой, живущий в квартире со стеклянными стенами, узнаёт про себя странную вещь: он намного сильнее зависит от природы, чем хотелось бы ему. Когда есть солнце – кровь его бежит быстрее, когда начинается закат, его тут же тянет в сон, с рассветом он неизменно проснётся, во время дождя он грустит. Его жизнь выпадает из искусственного цикла городов и возвращается к инстинктам.

Любой, но не я. Тело растений живёт согласно циклу иного солнца, какой-то другой, неведомой звезды. Как подсолнух следит за солнечным диском на небе, так и моё тело следит за той звездой, и когда она слишком далеко, тело впадает в безумие приступа, а когда слишком близко – в безумие обыденности. Звёздные лучи тянутся ко мне и тянут из меня новые линии – строчки и штрихи.

Это тошнотворно.

Стеклянная квартира стала домом, первым домом, где мне было хорошо, где я обрёл подобие душевного покоя, но вёл безумный образ жизни. Когда сдохли все «тихие комнаты», когда мы стали выходить из тени, я купил эту квартиру. И спустя время именно в ней случилось то, чего не должно было случиться.

В стеклянной квартире они всё-таки нашли меня. А я нашёл выход. Спиртное притупляло видения. Когда стеклянные стены растворялись, а мир за ними качался и вертелся, тогда синие строчки на белой коже исчезали из моей памяти. И я мог быть «им» – тем, кого они ожидали увидеть.

Проклюнулись ростки разврата, я попрал мораль и нормы, хулиган, сибарит, бонвиван, соблазнитель, поэт. И все как будто только того от меня и ждали.

В стеклянной квартире я вёл богемную жизнь. Я был необычным растением с самого рождения и теперь лишь подтверждал свою репутацию. И чем хуже она становилась, чем лучше продавались плоды моей боли.

Все гости стеклянной квартиры любили меня, насколько можно любить вечно пьяного идола.

То, что было потом

Она подошла к стеклянной стене.

Она раскинула руки и прижалась к закалённому стеклу спиной. Солнечные лучи скользили вдоль её тела.

Я видел, как по её нежной белой коже, по обнажённому телу струится будущий узор, то пропадая, то появляясь; тысячи спутанных линий, тысячи завитков, геометрических фигур, полосок, слов – они мерцали на ней, будто она была полотном, специально созданным для этого узора.

Узора, который я должен был нарисовать.

Она пришла именно за этим.

Я рисовал шариковой ручкой и тушью – делал наброски, доводил до ума сюжет; на один небольшой участок, площадью в несколько квадратных сантиметров, уходило до недели каждодневного труда. И её труда тоже, её – моего лучшего холста.

Отточив узор, определив его до мельчайших деталей, я делал его более долговечным.

Я купил странную штуку для ненастоящих татуировок. Они держались на её коже от месяца до полугода, смотря куда я их наносил.

За это время я продвигался в своей работе дальше, дальше, дальше… создавая новый узор. Потом возвращался к освободившемуся пространству «холста» и рисовал там нечто иное.

Эта была работа, которая никогда не могла бы быть закончена. Это было самое большое счастье.

До этого

Как она нашла меня?

Это звучит как глупый вопрос, я знаю. Найти меня было совсем не сложно.

Но не последовательность действий меня интересует, а «как» – как решилась, что чувствовала, с каким ощущением вошла тогда в мой дом, на эту невыносимо громкую пьянку.

Как узнала, что должна прийти?

Как поняла, что она нужна мне?

И как – это самое непостижимое – как поняла, что нуждается во мне?

Этот вопрос заставляет меня дрожать и сейчас: а вдруг она бы не поняла? Как страшна была бы та реальность, в которой она не пришла ко мне.

Девушка из моего детства. Холст, для которого я был создан. Я – кисть, которая была создана для неё.

Следующее

Однажды была гулянка, которая изменила мою жизнь.

В кругу лиц, мне показалось, мелькнуло то самое, пусть утратившее детские черты, но то самое лицо; и потом – те светло-рыжие волосы, тот взгляд серых глаз, та притягивающая меня белая кожа – готовый холст.

Я понял, что это галлюцинация. Решил, что слишком мало выпил, что моя болезнь прогрессирует, и теперь навязчивая идея является мне вот так, почти во плоти, чтобы напомнить: я – зло. И я достал ещё три бутылки, три бутылки жуткого пойла, то ли спирта с коньяком, то ли коньяка со спиртом, то ли… в тот раз я даже не смог завершить гулянку как обычно: доказывая себе, что могу трахнуть девицу, не разрисовав её кожу символами неизвестного в здешних краях алфавита. Я просто отрубился.