Вернулась в теплый дом, он поспешно сунул телефон в карман и сразу завыл шакалом на луну:

— Хани, но согласись, что такие вещи надо решать вместе!

— А разве мы не вместе решили иметь ребенка?

— Но не больного же!

Пока Джон будет надеяться переубедить ее, он будет возвращаться к ней, будет пытаться. Вода в раковине текла на грязные руки, кружилась в водовороте и поднималась над забитым очистками стоком.

— Сегодня в новостях показывали женщину, которая утопила своих детей…

Он перебил:

— Как ты можешь сравнивать? Ранний аборт с… с таким!

— С какой стати ты мне будешь указывать, что с чем сравнивать? Если для меня это убийство, то значит — это убийство!

— Анья, с каких это пор ты принципиальная противница ранних абортов? В Москве ты их прекрасно делала!

Она сама ему рассказала. Первый — от недолгого мужа-однокурсника, залетела, когда уже было ясно, что ничего из их отношений не выйдет. А второй вообще от случайного женатого любовника.

— Тогда я была студенткой в отчаянной ситуации!

Передразнил ее русский акцент:

— «Ин террибл ситуэйшн»! Да если бы не я, ты и сейчас была бы в отчаянной ситуации! А теперь в отчаянной ситуации я. За что мне это?! Боже, за что? — Театральным жестом схватился за волосы. — Учти, если ты решишь это без меня, я никогда, никогда этого не прощу! Аморально, заведомо зная, наваливать на меня неполноценного урода!

А что он может сделать? Бросить ее? В любом случае, в Америке женщина защищена законодательно, тем паче с больным ребенком. Но до этого не дойдет. Он же понимает, что на ребенка с особыми потребностями и алименты особые.

— Я не заведомо. Не моя вина, что наш ребенок не дотянул до твоих ожиданий.

Схватил ее за руку, страстно взмолился:

— Анья, я не могу представить, что у меня родится даун. Я не смогу этого пережить! Для чего делают все эти проверки? Именно для того, чтобы обезопасить себя, правда?

Внезапно такая горячность, такая сила убеждения! Губы трясутся, взгляд, оказывается, умеет молить. Стало противно и страшно, но одновременно первыми тактами Пятой симфонии внутри возникло торжество. «Обезопасить себя» — может означать совершенно разные вещи. Аня вырвала руку, отступила:

— Аморально так давить на меня! Это недостойно тебя, Джон!

— Нечего ловить меня на удочку благородства!

— А что, я не имею права ожидать от спутника жизни благородного, порядочного поведения?

— Я хочу ребенка, которого я смогу любить! Это слишком много?!

А ожидать, чтобы он любил ее было слишком много?

— Ты не умеешь любить, — строго сказала Аня. Аккорды в голове крепли, звучали все триумфальнее. — А мне нужен ребенок, которому я буду нужна. Мне нужен человек, которому я всегда буду нужна, который не сменит меня ни на кого!

Джон выругался и уставился на нее, словно видел впервые:

— Опасайся тихонь, смиренных и робких. Они топкие, как болото. Ты сволочь неблагодарная. Это предательство, это какая-то чудовищная ловушка! Это шантаж!

Его лицо перекосилось от злобы, из некрасивого и неприятного превратилось в отвратительное. От его грубости полегчало. Не торопясь, не обращая на припадочного внимания, Аня тщательно вытерла руки.

— Учти, — он тряс перед ней дрожащим пальцем, чуть не тыкая в глаз, — так и знай, я ни одной секунды с этим в доме не останусь! Ни ты, ни оно, — в бешенстве указал на ее живот, — вы никогда меня не увидите!

Аня вцепилась в край раковины. Значит, всё. Только нет, счастливым и свободным он не упорхнет! Он сам развязал ей руки!

— Я, — от ярости и злобы так сжимало горло, что она почти шипела, — непременно… рожу… нашего… Чижика!

Он схватил вазу и замахнулся. Она глядела на него в упор. Секунду поколебался, а потом струсил, швырнул вазу в угол:

— Чтоб. Ты. Сдохла. Хани! Я тебя ненавижу. Ты мне отвратительна. Ни ты, ни твой поганый кретин никому на свете не нужны.

Повернулся, помчался в гараж. Задыхаясь, она прокричала вслед:

— Ты еще услышишь от моего адвоката, еще пожалеешь! Подлец!

Грохнула дверь. Послышался рокот гаражной двери, рев машины.

Аня сползла на пол и зарыдала. Каким он все-таки оказался подонком! Все ханжество вмиг слетело!

Ночь напролет покупала на Амазоне младенческую одежку. Синенькие комбинезончики, вязаные шапочки с аппликациями, крохотные носочки, подгузники, слюнявчики — каждая перетащенная в корзинку покупок вещичка доказывала Джону, что ребенок будет, что все будет так, как решила она. А ему придется оплачивать счета. «Никто не может сделать нас несчастными или счастливыми, кроме нас самих».

В конце недели крохобор отменил ее кредитные карточки. С помощью адвоката, волонтера Национального общества синдрома Дауна, Аня обратилась в суд со срочным ходатайством о временных алиментах.

Это Общество оказалось настоящим спасением. Тамошние активисты проконсультировали Аню по поводу ее юридических и имущественных прав, прав ребенка, объема и условий возможной социальной помощи штата. Но главное, подарили уверенность, что она поступает правильно, влили в нее новые душевные силы.

Джон хоть и пакостил, но надежды ее переубедить не терял: приходил, плакал, некрасиво унижался. Зачем? На что надеялся? Она терпеливо повторяла, что место в семье ждет его, при условии, конечно, что с ресторанными ужинами в обществе маркетологов будет покончено. Буддисты, Джон, мудро говорят: «Хорошее лекарство горько на вкус».

Но он стал невменяемым. Как глухой продолжал уговаривать прервать беременность, уверял, что не сможет жить с таким несчастьем, один раз брякнулся на колени и молил «освободить» его. Словно не понимал, что просит мать убить собственного ребенка! Да, для нее это уже ребенок!

Аня показывала ему брошюры с картинками трехмесячных зародышей: смотри, Джон, это же человек! Совала объяснительные проспекты Общества, рассказывала, как счастливы такие семьи: быть может, нелегким, зато истинным, заслуженным счастьем. Взывала: возвращайся к нам, ты нам нужен! Но каждый раз, едва он отчаивался переубедить ее, маска жалкости слетала, лицемер принимался беситься, рвать на себе волосы, биться головой о стену, даже угрожать. В общем, спятил окончательно. Как все это было невыносимо, знала только Натка.

Угроз его Аня не боялась. Это перед ней он Гамлета ломал, а на работу продолжал исправно являться, мелкая душонка. Слишком был добропорядочным, слишком трусливым. На красный свет отродясь не смел проехать, всю жизнь разглагольствовал о мирном разрешении конфликтов, за все годы рабочего дня не прогулял. Кишка у него тонка — пойти на откровенную подлость. Привыкнет, смирится и еще рад будет.

Однако береженого Бог бережет — сменила код гаража, замки на дверях, купила газовый баллончик. Джон продолжал стучать в окна, трезвонил, караулил ее, стесняясь соседей, сдавленным голосом ругался в замочную скважину, рыдал на крыльце. Аня вынуждена была вызывать полицию. Наконец суд запретил агрессивному мужу подходить к месту проживания супруги ближе, чем на триста ярдов, и наступило спокойствие. Не тот Джон человек, чтоб нарушать постановление суда.

Даже свекровь не поддержала мятежного сына. Сообразила, чем грозит ей отказ от больного внука в церковном приходе, кружке бриджа и районном книжном клубе.

Весной Аня родила прелестного малыша с чуть заплывшими глазками и плоским личиком. Отец даже в больницу не явился. Аня выслала ему фотографию новорожденного с призывом: «Джон-старший, ко мне ты можешь относиться как угодно, но своего Джоника-младшего ты должен, ты обязан любить! Он твоя плоть и кровь!»

Всю зиму Джон провалялся на мятой, несвежей постели, уставившись в телевизор. В тесном, вонявшем старым ковром номере мотеля «Парадайз» больше некуда было деваться. Дорис бросила, мать приняла сторону вымогательницы. Выходил только на работу, иногда бродил вокруг бывшего дома. Мечтал убить Аню, представлял, как направляет дуло в ненавистное лицо, как она ужасается, а потом падает, истекая кровью. Купил на распродаже револьвер за сто сорок девять долларов. Представлять было легко и приятно, а вот решиться выстрелить никак не мог.