Семен РЕЗНИК

"Выбранные места

из переписки с друзьями"

От автора

Книгу под таким гоголевским названием я хотел издать еще двадцать лет назад, сразу после эмиграции из СССР, да собрать ее не дошли руки. В последние годы моей жизни в Союзе я все больше углублялся в так называемую "еврейскую" тему. Сейчас об этом в России и в русском зарубежье не пишет только ленивый; и каждый второй с гордостью заявляет о своей невероятной отваге: он-де посягнул на самую запретную, самую табуированную тему. Как ни странно выглядят такие претензии, их заявляют снова и снова даже всемирно знаменитые авторы, от Игоря Шафаревича до Александра Солженицына.

Даже в то время, о котором я говорю, тема эта давно уже не была табуированной. Освещение ее не только дозволялось, но и всячески поощрялось властями, конечно, при одном условии: улица должна была быть с односторонним движением. Власть не случайно сделала на это ставку. Коммунистическая идеология, на которой базировалась тоталитарная система, стремительно коррозировала, рассыпалась на глазах. Система нуждалась в более прочных идеологических подпорках, а что может быть надежнее для таких целей, как "патриотическая" ненависть к чужакам. Я же пытался плыть против течения, и тут действительно вставала глухая стена. Железобетонная, но обложенная ватой. И от того особенно непроницаемая, гасящая всякий звук.

Иллюзий у меня не было. Я знал о тщетности моих усилий пробиться в подцензурную прессу, но продолжал их в течение нескольких лет. Это было необходимо для моего внутреннего самочувствия. К тому времени я опубликовал ряд книг об ученых, они принесли мне скромное, но прочное место в литературе. У меня был свой круг читателей - не многомиллионный, но зато из наиболее думающего слоя общества: интеллектуалы, студенты. Уехать из страны (а в то время это значило - исчезнуть навсегда), не исчерпав до конца всех возможностей в ней продолжать жить и работать, сохраняя профессиональное и человеческое достоинство, - для меня это было невозможно. Таким образом, зная теоретически, что "выхода нет, а есть исход", я относился к этому знанию как к рабочей гипотезе, которую еще надо было экспериментально подтвердить или опровергнуть. Об этих экспериментах я надеюсь рассказать в других публикациях из серии "Выбранные места". В них я расскажу о своих попытках противостоять официозной "науке" ненависти, что лезла со штыками на перевес из "антисионистских" брошюр, из "патриотических" журналов вроде "Нашего современника", "Молодой Гвардии", из многих статей критиков и публицистов, из книг большого числа журналистов, писателей, историков, издававшихся официальными издательствами; покажу, как обеспечивалось всему этому тыловое прикрытие со стороны тех, кто напрямую в этом грязном деле вроде бы не участвовал.

Однако открывается мои "Выбранные места..." сюжетом, повествующем о "патриотизме" иного рода, который гнездился по другую сторону баррикад.

* * *

сюжет первый

Году, кажется, в 1980-м из Союза Писателей был исключен Феликс Светов. Причиной (или последней каплей, переполнившей чашу терпения властей) стало его заявление в защиту академика А.Д. Сахарова.*

______________ * Согласно некрологам, опубликованным в сентября 2002 года, Феликс Светов был исключен из Союза писателей в 1982 году, но в том году я уже эмигрировал из СССР, а мои контакты с Ф. Световым, насколько я помню, были за год-два до этого. Приходится допустить, что поводом было не исключение его из СП, а что-то другое, но я пишу так, как сохранила память.

Лично пересекаться с Феликсом Световым мне прежде не доводилось, но кое-что я о нем знал. То, что в шестидесятые годы он слыл одним из ведущих литературных критиков либерального лагеря: его статьи печатались в "Новом мире" Твардовского, а одно это служило знаком качества. Знал почему-то, что Светов - это псевдоним, а настоящая его фамилия Фридлянд, и что он сын видного историка, расстрелянного в годы Большого Террора. Знал и о том, что он крестился в православную веру (говорили, что под влиянием жены Зои Крахмальниковой) и написал антисоветский роман - о том, как еврей-интеллигент, разочаровавшийся в коммунизме-атеизме, приходит к православию. Знал, что роман был опубликован в "тамиздате", но большого шума не вызвал.

Тема романа Светова была еще одним показателем того расползания по швам коммунистической идеологии, которая цементировала советское общество при Ленине, Сталине, отчасти и при Хрущеве, но затем испустила дух, как проколотый воздушный шар. Люди стали искать духовного прибежища в чем-то другом, в том числе и в религии. Для значительной части новообращенных в этом было больше игры, чем духовного перерождения. Посещение церковных служб, празднование религиозных праздников, нательные кресты, часто выставляемые напоказ, для многих были лишь демонстрацией своего нонконформизма. В Литве, где я обычно проводил отпускной месяц, этот процесс продвинулся гораздо дальше, чем в России. Католические храмы по воскресеньям были набиты до отказа. Суть происходящего мне не без иронии объяснил один местный интеллигент:

- У нас в Литве неверующих очень мало. Верующих еще меньше. Все остальные - это верующие назло!

Лично мне в этом виделся род нового, так сказать, нонконформистского конформизма. Не меркантильного (как у тех, кто вступал в партию из соображений карьеры и других выгод, с этим сопряженных), а духовного, но, на мой взгляд, это было не лучше. Однако - не судите да не судимы будете. Принимать веру, или не принимать, и если принимать, то какую и по какому побуждению, - этот вопрос я считал слишком интимным, слишком личный для каждого человека. Я не из тех, кто готов осуждать каждого, кто шагает не в ногу со мной.

Большинство, естественно, возвращалось к вере отцов: литовцы - к католичеству, русские - к православию, евреи - к иудаизму. Однако для заметной части евреев синагога оказалась намного дальше, чем православная церковь.

Что ими двигало, мне трудно было понять; так что, если бы мне попался добротный роман, раскрывающий внутренние побуждения еврея-интеллигента, которого духовные искания приводят к христианству в православно-церковной версии, я не прочь был бы его прочитать. Но роман Светова мне не попадался, а особых побуждений его активно искать у меня не было. Все, что я знал об авторе, сводилось к тому, что это писатель-диссидент, который не боится высказывать независимые убеждения и подвергается преследованиям. Этого было достаточно, чтобы заочно проникнуться к нему симпатией.

Случилось так, что как раз в это время я возобновил общение со старым институтским товарищем М. И-ным, которого почти потерял из виду в суете жизни, но вдруг столкнулся с ним случайно на улице. В разговоре всплыло имя исключенного из ССП Феликса Светова. "А я его знаю, - сказал М. И-н, - он мой сосед по даче".

В ближайшую субботу я приехал к М. на дачу, куда он и без того меня звал, и мы с ним наудачу зашли к Феликсу Светову. Застали. М. нас познакомил. Плотный, хорошо сложенный, серьезный человек, Феликс выглядел спокойным, уравновешенным, сдержанным. В его обстоятельствах не каждый способен был так держаться. Я выразил ему свое сочувствие, он тихо поблагодарил. Узнав, что я написал исторический роман, который уже отвергнут в ряде печатных органов, он изъявил готовность его прочитать.

Не помню, была ли у меня с собой рукопись или я затем передал ее через М. Неделю или две спустя я снова был у Светова на добротной, но неухоженной даче. Чувствовалось, что ее хозяева заняты чем-то более важным, нежели устройством мещанского уюта.

Феликс усадил меня в старое кресло, сам сел напротив в такое же, но не откинулся на спинку, а подался вперед, так что маленький золотой крестик, намеренно или ненамеренно оказавшийся поверх выцветшей футболки, раскачивался на длинной цепочке. Я приготовился к обстоятельному разговору, рассчитывая услышать профессиональный разбор моего романа с точки зрения его содержания и формы, то есть разговор с литературным критиком - о прорисовке характеров, композиции, стиле и тому подобном. Но услышал иное.