– Так вот приняла бы знатьё-то то, дак гляди, нонь по деревне бегала бы вместо Ленки, – смеётся Мария Семёновна.

Хозяйка не слушает её, продолжает для Жу:

– А я говорю: «Нет, не поду». Меня уж потом Ольга наша: «Да сходи ты, хоть ненадолочко, тёть Марусь, сходи». Я говорю: «Не поду! Не поду».

– Дак она передать тебе хотела, – кивает Мария Семёновна как о деле обыкновенном и понятном. – Говорят ведь, что им нужно передать от себя это всё, а то не помрут.

– Да, – кивает хозяйка Маруся, хотя она не Маруся, а Манефа. – А мне-то это не нужно. Мне-то зачем это, так помирать?

Повисает пауза. Жу кажется, что она здесь лишняя. Старухи смотрят непонятно куда, непонятно о чём думают. Брат ёрзает. Жу покашливает, чтобы оживить застывших старух. Настоящая Маруся складывает ложечку на блюдечко, так и не взяв нового кусочка. Отодвигает чашку.

– Всё, Маруся, спасибо за чай. – Поднимается. – Не провожай, пойду я.

– Но. Приходи, – кивает хозяйка и не встаёт. Даже не смотрит, как гостья уходит.

Хлопает дверь. Собака не подаёт голос. Слышно, как шумит за окном дождь, капает с угла. Белёсая молочная серость разливается вокруг дома.

Брат кивает на окно. Чья-то фигура маячит под дождём – сутулый мужик заглядывает в дом прямо за спиной у хозяйки. Пьяный, что ли? Постоял, посмотрел. Ушёл за угол.

Манефа его не заметила.

– Чай ошшо будешь? Али спать? – спрашивает, приходя в себя.

Жу пожимает плечами:

– Как хотите.

– Идём тада, покажу тебе всё. Дом-от не знашь, не была. Пойдём, покажу.

Встаёт тяжело, опираясь на стол обеими руками, и шаркает слоновьими ногами за занавеску – в комнату.

Брат прилип к окну, оглядывается.

За окном огород. Дождь. Пусто. Мужика не видать.

– Идём, – шепчет Жу.

Брат пожимает плечами, отходит от окна.

День кончился – но никак не кончается.

Короткая занавеска цвета топлёного молока не прикрывает окно, и в комнату льётся белёсый свет, в котором всё видно так же отчётливо, как днём: бок печки, стол у стены, раковина и громоздкий лакированный шкаф на тонких ножках, который нависает напротив дивана, где постелили Жу. Угол шкафа скрывает дверь в комнату Манефы. Слышно, как она там спит. Не храпит, но дышит шумно, на всю свою комнатёнку. Другой звук – ходики на кухне, то есть за стеной, но всё равно их слышно: двери же нет. И всё. Никаких больше звуков. Ни с улицы, ни из глубины дома. Как будто заложило уши, так непривычно. Ведь мир должен шуметь, двигаться, жить, за окнами должны ездить машины, звенеть троллейбусы, за стенами соседи должны говорить и двигать стулья, отец смотрит телевизор, а где-то смывают в туалете, шумит вода в стояке, скрипят половицы, и даже когда весь дом уснёт – а Жу ещё не спит, – даже тогда где-то что-то поскрипывает и подёргивается, но никогда не замирает вот так, в давящей тишине.

Как в комнате для буйных, обитой войлоком.

Таких комнат, правда, уже не бывает, Марина говорила, но Жу хорошо представляет себе: комната-шкатулка, стены мягкие, чтобы головой было не больно биться: бум – и ничего, бум! – и опять ничего. Жу бы попробовала. Просто так. По приколу.

В городе Жу никогда ничего не раздражало. Весь этот шум, вся эта жизнь – нормально. А здесь – нет. И интернета нет. Мёртвый телефон лежит на подушке рядом. Жу в сто первый раз зажигает экран, смотрит на бессмысленный значок – нет сети. Нет и не будет. Как же это неприятно. Как страшно – как будто пропало всё. Весь мир. Не Жу из него – а мир сам.

И как же можно спать при таком свете! И делать нечего, и читать нечего, и музыку не послушать, кино не посмотреть. Как же в этом не рехнуться?!

Жу душно и мутно. Приподнимается и открывает форточку над диваном. Воздух течёт сверху прохладный и влажный. Дождь прекратился, но где-то всё равно капает – звучно, монотононно, с причмоком. Тюп. Тюп. Тюп. Как ходики. Нервы расслабляются от этого звука. Жу лежит, улыбается. Невозможно же слушать тишину!

И вдруг прямо под окном, в кустах сирени – птица. Неожиданно и громко, как будто включили. Жу вздрагивает, а птица выводит трель – и смолкает. Думает о чём-то или прислушивается. И снова трель.

– Что это? – спрашивает Жу одними губами.

Видно хорошо: и сам куст, и нераспустившиеся ещё метёлки сирени – это в июне-то! хорошенькое же у них лето, – и угол сарая, огород, и забор, густо заросший другими кустами. Но птицы не видно. Сколько ни вглядывайся.

– А всё потому, что ты баба, – говорит брат, и Жу вздрагивает – так громко и неожиданно. – Размокаешь, как баба. И жалеешь себя. Сколько раз можно говорить!

– Прекрати. Манефу разбудишь.

– Делов-то, – фыркает брат. – Тебе не по барабану вообще?

– Нет, не хочу.

– Я же говорю – трусиха, – неожиданно злится он. – Никого бы не беспокоить, чтобы только тебя не трогали. А до тебя, видишь ли, всем до лампочки. Засунули в дыру и рады! Это что вообще? Это же адище! Печки-лавочки! Скобяная Русь!

Слово «скобяная» он явно плохо понимает. Жу усмехается, и он взвивается сильнее:

– Чего! Я тебе ещё не всё сказал, что о тебе думаю!

– Тихо. Обязательно надо ругаться?

– А что с тобой ещё делать, не драться же. Такое всё слабое, заискивающее, вообще ничего из себя не представляешь, вот, глянь, до чего докатилась, куда тебя сослали – куда нас! нас сослали! – а всё из-за тебя! Дыра, помойка. Инета нет. Сети нет. Телик один старый! И только первый канал! Да тут гикнешься за неделю.

– Они сказали, на лето.

– На лето?! Всё, тебе крышка, систер. Не загремела в дурку весной – теперь точно загремишь. Они этого и добивались.

– Да ну тебя. Зачем им.

– Избавиться чтоб. Ты что, не понимаешь, что ты им мешаешь? Ну, ты тупая, сеструха! Это же ясен свет: они нас давно хотели куда подальше сплавить. Ладно, скажи спасибо, что правда не в дурку, был же шанс.

Да, шанс был. Весной особенно. Когда совсем стало плохо, и брат разошёлся не на шутку. Жу самой страшно становилось о того, что он вытворял – а ещё больше от того, что предлагал вытворить. Все эти прогулки по крышам, лазанья на заброшки, все эти видосы где-нибудь на краю чего-то, когда под ногами – только пустота, и весёлые жёлтые кедики кажутся такими трогательными над нею. И голос брата в кадре: «Ну что, цыплятки, зассали? А мы вот сейчас ка-ак прыгнем отсюда! Слабо?!» И ржач. У Жу желудок подводило. Конечно, ничего не есть целыми днями – тогда кусок в горло не лез, за месяц ушло восемь кило, а когда тебе пятьдесят три, то это критично. «Лучше всякого фитнеса, систер!» – ржал брат, но Жу было не до смеха: отец обещал, что положит в больницу, где будут кормить насильно, а это неприятно. Пришлось взять себя в руки и заставлять есть, хотя на самом деле хотелось только одного – таскаться с братом, как заколдованным, таскаться по городу, влипая в его архитектуру и географию, вкручивая себя в его прямоугольные пейзажи.

Город был их миром. Другого они не знали.

И всё это – в полнейшем одиночестве. Не считая, конечно, брата. Потому что все друзья отвалились ещё год назад, когда всё началось. Остались только те, что в сети: Паша, да Roi, да Blade, но отец-то про них не знал, ему всё казалось – Жу в одиночестве нажирается колы, садится на крышу двадцатиэтажки, спуская ноги, и болтает жёлтыми кедами, снимая всё на видео. А им с братом казалось, что это счастье, и только тогда они чувствовали, что живут, и даже не было вопроса зачем.

Снимали их оттуда МЧС. Внизу стояла полиция и «скорая». Кровь брали, в трубочку дышали – все были уверены, что Жу под наркотой. Но они ничего не пили, кроме колы. И не курили никогда. «Своей дури в башке хватает», – говорил отец, от злости землянистого цвета.

В дурке они пробыли немного, но брат затих. Он даже проявляться стал как будто реже. Нет, конечно, он всегда был рядом, просто не надоедал, ни на что не подбивал и не призывал свалить из дома. Отец считал, помогли лекарства. Он не знал, что они их пили только первую неделю, а потом просто спускали в унитаз.