В день похорон шёл дождь. Даже не дождь, а ливень.

Погода стала портиться с утра. В семь часов заморосило. Я сидел на кухне у открытого окна и смотрел, как асфальт на дороге покрывается мелкими крапинками. Воздух был холодный, как всегда по утрам, и густой: на расстоянии сотни метров ничего не было видно, кроме силуэтов домов, которые вырастали прямо из тумана.

Где-то рядом дворник подметал мусор.

Под тремя слоями бетона надо мной возвышалось небо, а за тонкой стеной стоял деревянный ящик с отцом. Рядом с ним горбилась на стуле мама и долгим взглядом изучала лицо мёртвого человека.

В комнате висел трупный запах. Балконная дверь была открыта нараспашку, но это не помогало: в ноздри всё равно лезла тошнотворная сладость покойника. Нас отговаривали оставлять тело дома на ночь, но мама настояла на своём. Она считала, что предаст мужа, не воздав ему последних почестей.

На диване, как привидение, сидел брат и громко щёлкал шариковой ручкой. Так он успокаивал нервы. Казалось, кроме меня, его никто не замечал. Возле открытого окна на кухне я не мог слышать его, но слышал настолько отчётливо, будто ручку терзали возле моего уха.

Пройдёт год, и тело брата будет лежать на тех же табуретках, в той же комнате, на том же месте, где раньше был отец. А я на краешке стула возле него усилием воли буду сдерживать слёзы.

К двенадцати дождь усилился. Из маленького небесного недомогания превратился в слёзный траур, а к двум часам дня повелитель воды захотел построить стену из дождя. По неровностям дороги поползли лужи, стволы тополей возле дома пропитались влагой и потемнели, промокшие люди толпились в подъезде. Они бросили дела, чтобы проводить отца в последний путь, но из-за повелителя воды мало кто поехал на кладбище.

В день похорон часто идёт дождь. Когда хоронили брата, он тоже шёл.

Ровно в два часа поток воды внезапно прекратился и появился вновь, когда последний человек покинул ограду могильного места, оставив покойника одного с венками, камнем из гранита и словами на траурных лентах.

Тело отца вынесли на улицу и поставили на табуретках возле подъезда. Люди в молчании сгрудились вокруг него и смотрели на спокойное бледное лицо. Каждый думал о своём. Я не мог смириться с мыслью, что папа мёртв. Казалось, всё, что происходит, – большой спектакль, разыгранный специально для меня. Мужики с обветренной кожей – первоклассные актёры, актриса в роли моей матери, манекены пятиэтажных зданий, картонный ящик, обклеенный обоями под дерево, картонное притворство, канцелярский клей и ножницы. Ситуация из коробки с надписью: «Для детей от шести лет». Сделай сам. Вырежи и склей, склей и любуйся. Холодный ветер, пасмурное небо и скорбь под ногами в мутных лужах.

Отца положили в грузовик и прикрыли крышкой, чтобы дождь, если снова начнётся, не замочил деловой костюм, новые туфли и не стекал по щекам.

Люди расселись по легковым машинам и заказанный для похорон автобус.

До сих пор проклинаю тот день и своё слабоволие. Не захотел смотреть, как закапывают папу, но вижу каждую ночь во сне. Фигуры с лопатами скованы ливнем, весь ритуал, как в замедленном кино, тянется и тянется за влажной пеленой.

Сначала мне сказала мама, что гроб перевернулся, но я не придал значения её словам. Во-первых, был слишком расстроен, чтобы понять их смысл, а во-вторых, не мог представить весь ужас той ситуации. А потом смог.

Мы с братом были на даче, когда он решил рассказать. Клали брус, выравнивали фундамент, делали бетонные стойки под него. Уставали до изнеможения, работали без выходных и уходили с дачи затемно.

Прошёл месяц после смерти отца. Мы собирались домой. Стрелки часов показывали полночь. Мы сидели на брусе у калитки и пили чай. Брат курил. Недалеко от нас болталась тусклая лампа, подвешенная за провод на углу дома.

– Помнишь: твоего отца хоронили?

Мы от разных отцов, но у нас одна мама. С первым мужем она развелась через два года после свадьбы, и фактически нас обоих воспитал мой отец. Но если с братом мы были роднее некуда, то родителей мы называли никак иначе, как «твой отец – мой отец». Дядю Колю я хорошо знал и, честно говоря, недолюбливал. Мои родители расходились на четыре года. Все эти годы отец платил алименты. Дядя Коля тоже платил.

И если мой отец платил исправно и молча, то отец Пашки любил пьяным прийти плакать на пороге и упрашивать маму от них отказаться. Пока отец жил с нами, дядя Коля не позволял себе подобных фокусов, но в те четыре года полил слезами не одну жилетку.

– Конечно, помню.

Брат затянулся папиросой. В его глазах переливалась пугающая задумчивость. После такой задумчивости люди встают, тихо прощаются и уходят. А дома снимают одежду с бельевой верёвки, прищепка за прищепкой, свивают из неё петлю и вешаются на держателе для люстры так, что рядом с грудой костей и мяса маячит, раскачиваясь, набор упакованных в плафоны лампочек.

Нить седых волос в тёмной шевелюре, толстые мужицкие пальцы с глубоко въевшейся рабочей грязью сжимают папиросу «Беломорканал». Красивое детско-взрослое лицо. Мой брат всегда хотел быть взрослым и самостоятельным, быть хорошим отцом и любящим мужем. Он стремился быть старше и мог всё. Не помню такого, что не умел бы делать мой брат. Армию он прошёл в «самых почётных и важных войсках»: в стройбате. Вот уж, действительно, школа жизни. С ещё парой бойцов он обклеивал обоями три-четыре квартиры в день. Причём бойцы делали ремонт качественно. Стройбат не какой-нибудь спецназ. Там учат строить дома, чинить электро- и водопровод, а также выживать в экстремальных условиях. Универсальные солдаты универсальных войск. Мой одноклассник незадолго до призыва в армию чуть не угодил в тюрьму. Удача улыбнулась ему, а стройбат выбил половину зубов и поставил на их место золотые. Под дембель, говорил одноклассник, денег было больше, чем карманов. Воровали в военной части и продавали всё: от кирпичей до унитазов. О товарищах по службе он рассказывал так: без судимости был только один человек, да и тот – дурак, у него даже справка была.

Руки и ноги брата покрывали армейские шрамы. (Мой одноклассник говорил, что у них железные дужки от кровати разгибали об спину). На левой руке брата чуть ниже плеча красовалась мясная воронка. Это от гвоздя, что был на конце длинной палки, которой со всего маха ударили Пашку; метили в голову, но промахнулись и попали ниже – повезло. Помню, с какой злостью рассказывал брат об этом случае. Он только принял воинскую присягу, делал свою работу, исполнял свой долг перед Родиной, а тут появляются «деды» и отдают приказ: «Сначала нашу работу закончи, а потом к своей приступай». Пашка отказался и заработал первый военный шрам. Несётся, говорит, один урюк с палкой наперевес, а на конце у неё здоровенный гвоздь, и – бам!

– Мы опускали гроб, – дыхание Пашки участилось.

Он замолчал, и в тишине отчётливо был слышен каждый его вдох и выдох. Свет лампы звенел в окружавшей нас тьме. Она поглощала забор и дорогу за домом, соседние дома и их жителей.

– Гроб перевернулся, – брат смял в руке папиросу. – Сорвался и упал. Набок. Слетела крышка, труп выпал, бритвы, цветы, перстни – всё нафиг. Прямо на землю, в грязь. Он же разлагался, от него запах такой был… И все стоят мнутся, – Пашка покачал головой. – В могилу прыгнул, тело перевернул, уложил, бритвы-фигитвы собрал, перстни все. Цветы сложил. – У Пашки на лице гримаса отвращения. – Ты бы знал, каково это. Трупный запах, и ты в могиле. И эти смотрят. Знаешь, как противно?

Мой одноклассник, тот самый, о чью спину разгибали дужки кроватей, узнав, что Пашка опускался в могилу, сказал: «Дурное предзнаменование». Вот уж хуже некуда.

Я не понимал, что происходит и чей труп выносят из дома. Чужие, далёкие люди заполнили квартиру и отстранёнными взглядами скользили по стенам и полу. Как будто сговорились все стоять, молчать и блуждать взорами по стенам. Далёкие друзья отца и мои друзья, далёкая мать, далёкий брат. Люди стали чужими на время похорон. Несли деньги, внимание и понимание, и всё равно были чужие.