– Все? – спросила Майка.
– Все, – ответил он и чинно сел.
Разлили. Даже тихая Верочка выпила свою меру, не поперхнувшись, только перед тем как пить, долго держала стакан в руке, о чем-то грустно думая. Петр деловито, до крошечки съел свой сыр, радостно потер руки и сообщил:
– Ну, бабы, приехали.
Черные жирные проталины пятнили снег на путях.
– Приехали, – словно уловив Тонино настроение, сказала Нинка и потерлась носом о Тонино плечо. – Я тебя провожала – еще снег не ложился. Время быстро бежит.
– Скоро весна, – сказала Верочка. Она, опьянев, смотрела на всех черными добрыми глазами и грустно улыбалась. – Я весной как землю увижу, у меня руки чешутся. Трогать хочется, погладить ее. Деревья послушать. Подумайте, как это в городе люди по земле не скучают? Ведь в городе нет земли – один асфальт. И огня нет. А я без огня скучаю. Едешь, едешь, да выйдешь в топку заглянуть, на огонь посмотреть…
Петр захохотал.
– Что ты ржешь, сивый мерин? – грозно спросила его Майка. – Молодая еще девчонка. Жизни не видела.
– А что я такого сказала-то? – удивленно спросила Верочка. – Ну что я плохого сказала? А?
– Смешная ты. – Майка ласково потрепала ее по голове. – Дитя еще.
Неожиданно в тамбуре поднялся шум, загрохотало кем-то оброненное ведро. Петр вздрогнул, убрал со стола бутылку. Майка готовно поднялась к выходу, но Нинка остановила ее знаком руки. Дверь широко распахнулась, вошла старуха Нюська, увидела на столе стаканы, расплылась в улыбке.
– Где шаль, которую ты у Машки Тихоновой взяла? – спросила Нинка.
Старуха села чуть поодаль проводниц, словно не слыша вопроса, кивнула, медленно расстегивая жакетку.
– Бабка. – Нинка взяла в руки стакан, рассматривая его на свету. – Я тебя спрашиваю?
– Нету, – коротко сказала старуха, с легкой скорбью глядя на проводницу. – Нету, Нинок, потеряла я шаль, – призналась она и опустила голову, словно засыпая. Тут же очнувшись, она дрогнула головой и повернулась к Тоне. – Тоня, ты человек, Тоня. Скажи ей, зачем она надо мной изгаляется? Мне семьдесят лет. Муж на фронте погиб, и сын тоже. Она понимает такое? – Старуха подняла вверх корявый желтый палец, голова ее мелко затряслась. – Тоня, нету у меня шали. Машка молодая, она еще десяток таких шалей сносит…
Нинка решительно поднялась.
– Не надо, Нина, – тихо сказала Тоня.
– Ты, может, и шаль для Машки купишь? – с трудом сдерживаясь, спросила Нинка.
– Куплю, – все так же тихо ответила Тоня. – Только успокойся.
– Дура, – вспылила Нинка. – Дура. Во. – Она зло постучала себя по лбу. – Жалостливая нашлась.
– Ну, с кого ты спрашиваешь? Ты посмотри на нее. Ну, что ты с нее возьмешь?
– Хватит, девки, хватит, – останавливала Майка. – Чего сцепились?
– Нинка, чего ты за Машку горло дерешь? Она калымит упаси бог как. Нашла за кого заступаться!
– Ты же испугаешь ее так, – задумчиво сказал Петр.
– Ну и что, – зло буркнула Нинка и отвернулась к окну.
– Ой-е-е, – закивала головой старуха. – Никак мне Бог смерти не дает. Если бы смерть купить можно было, Нина, кисонька, да я бы все депо обобрала, а купила себе смертушку.
– Будет. Тебе слова не давали, – оборвала ее Майка.
Старуха замолчала, откинулась на стену, розовый свет разошелся по ее лицу.
– Успеешь еще туда, бабка. Бесплатно, – вздохнул Петр.
Майка тяжело посмотрела на него. Петр дрогнул, но продолжал:
– Чужой жизни никто не знает. У всех своя. Правильно я говорю, рыжая? – Он обратился к Нинке.
– За бельем приедут, нет ли? – стараясь сменить разговор, сказала Тоня.
– А у Осиповой в августе мешок пропал с простынями. Выплатила до копейки.
– Да ну!..
– Вот тебе и «да ну». Грозилась уволиться.
– Куда она пойдет? – глядя в потолок, сказала Нинка. – Вся жизнь на колесах. Ей до пенсии семь лет осталось.
Мимо простучал поезд, по главному пути шел товарняк. Потом все стихло, проводницы замолчали, каждая думая о своем…
Вскоре приехала машина за бельем, пришли приемщики, началась обычная по приезде суета.
Через два часа Тоня прощалась с Нинкой, принимавшей свой вагон на Москву.
– Опять не поговорили, – с досадой вздохнула Нинка.
– Ничего. Приедешь – наговоримся.
Нинка долго смотрела на нее и потом заметила:
– Старые мы с тобой стали, Тонька.
– А может, еще ничего, – слабо успокоила ее Тоня.
– Нет, уже все, – печально подтвердила Нинка, поправила воротник подруги. – Ну, иди. Вон бабка глядит. Она тебя всегда провожает.
Тоня вздохнула и пошла. Старуха, выглядывавшая из-за вагона, вышла и долго смотрела ей вслед, что-то бормоча про себя.
Тоня не села в автобус, а пошла по разомлевшему от тепла городу. До окраины, где она жила, ходьбы почти час. Тоня легко прошагала город, не торопясь, разглядывая, читая объявления на углах домов. Еще девчонкой, когда она только начинала ездить, когда уезжать было легко и приезжать не страшно, она разделила возвращение на несколько частей: вокзал, вагон, дорога до дому, сестра, дом. Вот эта дорога от автобусной остановки на вокзале до дому была самой приятной частью возвращения. «Мороженщица перешла торговать на другой угол, – замечала Тоня, – дом строят новый, светофор у школы поставили. Живет город». Там, в Казахстане, где они стояли двое суток, весна приходит сразу, сильная, горячая, там, говорят, в апреле тюльпаны цветут и ничего не боятся. А здесь – нет. Весны на родине пришибленные, обстоятельные, как дети после войны. Посветит солнце денек и скроется, опять выжидает чего-то. Пройдя последний каменный дом, Тоня опустилась к речушке, мирно протянувшейся за низкой старушечьей окраиной.
Здесь, на широкой, почти деревенской улице, автобусы не ходили, машины ездили редко, снег казался белее и воздух чище. Опрятная речушка текла сразу за огородами, не засоряясь, потому что была с быстрым течением. Ленивый деревенский дым тянулся из печных труб, тоскливо выли по дворам собаки. Мальчишки чистили для хоккея лед, он вырывался из-под лопат неожиданными зелеными снопами искр. Размахивая руками, к Тоне подбежал племянник Сережа. Кожаная серая шапка почти скрывала его лицо, он постоянно подталкивал ее край вверх и сопел.
– Замерз, поди? – спросила его Тоня.
– Не, – ответил он. – Ты чего привезла мне?
– Тебе ничего, дружок. Людке привезла.
– Ага, – недовольно протянул мальчик. – Все Людке и Людке…
– Ну как же, она маленькая.
Сережа утер нос рукавичкой.
– Я домой не пойду, – сказал он, – а то меня мамка не отпустит. Я потом приду, ладно?
– Ладно. Шею прикрой только. Мамка-то дома?
– Дома! – уже на бегу крикнул Сережа. – Она с ночи пришла.
Дом сестры, высокий, крытый шифером, стоит на горе. Чистенькие, подсиненные занавески на больших окнах. Во дворе порядок – ни одного полешка без места не лежит, снег отгребен далеко за заборы. Сестра Александра, высокая, худая, жарила рыбу у печи, вяло взглянула на Тоню.
– Приехала, – сказала она, переворачивая рыбину ножом. Сестра была бы очень миловидной, если бы не выражение постоянной обиды, сквозившее в ее черных глазах и старившее лицо. Ходила она всегда прямо, словно кол проглотила, поджимая узкие губы.
Из комнат вышла племянница Надя, рослая – в мать. Ласковая, как молодая телочка, повисла на Тониных плечах.
– Что привезла? – спросила она, расстегивая шинель тетки.
– Привезла, – ответила Тоня.
Надя нетерпеливо подпрыгнула и взяла из Тониных рук сумку.
Держась за стенку, на кривых ножках вышла маленькая Людочка, увидела Тоню и улыбнулась.
– Ты моя сладкая, – присела перед ней Тоня. – Иди сюда. Что тебе тетка купила… – Она открыла сумку, вынула большую куклу, поставила ее на пол.
Кукла, чуть поменьше Людочки стояла, блестя глянцевыми щеками. Тоня взяла ее за руку, кукла шагнула. Людочка испуганно шлепнулась на пол и заплакала.
– Ой, какая! – восторженно выдохнула Надя. – Ой, какая…
