А. И. Верховский констатировал в своих воспоминаниях: «Переворот в Севастополе совершился изумительно быстро, не встретив нигде сопротивления»[67]. А. В. Колчак заявил в 1920 г.: «Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами, что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и, какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился. Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают. Я считал, что с этим вопросом уже покончено, и думал, что, вероятно, будет установлен какой-нибудь республиканский образ правления и этот республиканский образ правления и отвечал потребностям страны»[68]. Колчак пояснил: «…когда последовало отречение [великого князя] Михаила Александровича, то тогда [стало] ясно, что с монархией покончено. Я считал необходимым поддерживать Временное правительство совершенно независимо от того, какое оно было, т. к. было время войны, нужно было, чтобы власть существовала, и, как военный, я считал нужным поддерживать ее всеми силами»[69]. Собственно, большинство русских офицеров после Февраля 1917 г. думало то же самое.
2 марта слухи о Февральской революции распространились по Севастополю и проникли в полки дивизии, формировавшейся для совместных с флотом операций на берегах Черного моря. Как записал в своем дневнике начальник штаба дивизии А. И. Верховский, на службе штаба данное обстоятельство никак не сказалось, однако «в полках солдаты стали говорить с офицерами просто вызывающим тоном. Многие прекратили отдавать честь»[70]. Вечером Верховскому доложили, что к нему хочет явиться делегат, избранный на общее собрание делегатов Севастополя от команд штаба. Полковник не испытал особого энтузиазма в начале данной им аудиенции, однако солдат «покорил»[71] его своим заявлением: «Мы знаем, что это незаконно по-старому, но в переживаемые дни многое изменяется, и, прося у вас (в условиях “Года 1918-го” Верховский даже не стал писать слово “Вы” с большой буквы. – С.В.) разрешения, мы хотим в новых условиях сохранить законность и порядок»[72]. Верховский не скрыл того, что разрешение было, «конечно», дано – «тем более что не пустить уже было нельзя. Чувствовалось, что в этой области масса сразу ушла из рук»[73].
По словам А. И. Верховского, перемены в верхах сразу же наложили свой отпечаток на повседневную жизнь Севастополя: «Роты в Черноморской дивизии стали отказываться выходить на занятия. Был случай отказа идти в караул. Солдаты и матросы перестали отдавать честь. Ко мне из полков, стоявших в Севастополе, пришли несколько офицеров из числа тех, которые сумели установить близкие отношения со всеми солдатами. Они были в тревоге. Обстановка была накалена. Солдаты волновались, боясь провокаций со стороны офицерского состава. Даже к тем офицерам, которых солдаты уважали, они относились с недоверием»[74].
3 марта вице-адмирал А. В. Колчак поступил, по признанию А. И. Верховского, «превосходно»[75]: издал приказ № 789, в котором сообщалось о Февральском перевороте и отречении Николая II[76]. Приказав прибыть к нему по двум выборным представителям от команд и полка, Колчак «долго и обстоятельно»[77] разъяснял: «перед лицом врага» необходимо «сохранить боевую силу Черноморского флота»[78]. На первый взгляд, данный шаг мог направить «революционную энергию на подавление анархических сил, вырастающих их глубин темной недоверчивой массы»[79]. Но только на первый. В тот же день команда линкора «Екатерина II» потребовала убрать с корабля всех офицеров, носивших немецкие фамилии: команда опасалась, что они могут взорвать судно. Обстановку накалила попытка мичмана П. И. Фока проверить в ночь на 4 марта несение службы караулом у пороховых погребов орудийной башни. Караульным не понравилась немецкая фамилия офицера, они сочли действия Фока подозрительными и не пропустили его[80]. Сочтя себя оскорбленным, Фок застрелился. По мемуарному свидетельству тогдашнего прапорщика флота В. К. Жукова, самоубийство «команда истолковала по-своему: она [у] видела в нем доказательство правильности подозрений часового»[81]. 4 марта матросы потребовали удаления с флота офицеров с немецкими фамилиями и прибытия на «Екатерину [II]» командующего флотом. Колчак приехал на линкор, но только после доклада командира корабля, а не под давлением команды. Адмирал отверг все обвинения, выдвинутые против офицеров с немецкими фамилиями, и требования об их списании. Команду объяснения вполне удовлетворили[82]. Впоследствии адмирал рассказал об этом эпизоде: «Первое заявление было мне сделано [матросами] по поводу некоторых офицеров с немецкими фамилиями, что немцев надо изъять всех полностью. На это я ответил, что у нас, в России, существует масса людей с немецкими фамилиями, которые так же и, может быть, даже больше работали для блага Родины, чем люди, носящие русские фамилии, что у нас, в России, фамилия решительно ничего не значит, и удалить офицера только потому, что он носит немецкую фамилию, нет решительно никаких резонов. Я сказал, что если они имеют какие-то конкретные факты, определенные поступки, то пусть доложат мне, и мы разберемся, но выгонять людей только из-за того, что они носят немецкую фамилию, нет решительно никаких оснований. Я указал им на того же адмирала Эссена, Ливена и других. С этим вопросом было быстро покончено, и он больше не поднимался»[83].
4 марта часть флота, находившаяся в плавании, возвратилась в Севастополь. В тот же день по приказанию командующего флотом газета «Крымский вестник» сообщила об отречении Николая II, о назначении великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим и о сформировании Временного правительства. К вечеру 4 марта начались митинги в Севастополе[84]. На следующий день А. И. Верховский сделал в своем дневнике весьма характерную запись: «…масса поняла революцию как освобождение от труда, от исполнения долга, как немедленное прекращение войны»[85].
Для снятия социальной напряженности 6 марта[86] А. В. Колчак устроил парад морских частей гарнизона и торжественное богослужение в знак доверия Временному правительству. По признанию одного из крупнейших советских специалистов по истории красного Военно-морского флота С. С. Хесина, данное «мероприятие сорвало попытки организовать в Севастополе массовые митинги и демонстрации, и Колчаку удалось сохранить свою власть в крепости и на флоте. Так, вести о революции в Севастополь пришли фактически из приказов командования, и события первоначально протекали в рамках, ему (командованию. – С.В.) угодных»[87]. Однако в дневнике А. И. Верховского оценка дана отнюдь не однозначная. С одной стороны, Верховский, не скрывая своего восхищения адмиралом, с гордостью констатировал: «Парад и молебствование вышли чрезвычайно кстати, прошли очень торжественно, при ярком свете уже горячего теперь весеннего солнца. Многолетие, крики ура, толпы народа. Этот праздник действительно ответил настроению масс, т. к. чувствовался действительный подъем, настоящая радость»[88]. Но с другой стороны, Верховский сразу же записал в следующем абзаце: «…вечером мои друзья сообщили мне, что главная цель – разрушить недоверие к офицерству – достигнута не была»[89]. Полки дивизии, начальником которой служил Верховский, зарядили свое оружие боевыми патронами, вполне допуская, что «парад окажется ловушкой и их (солдат. – С.В.) начнут расстреливать из пулеметов»[90]. Обладая вполне обыденной для тех, кто взлетел на революционном гребне в 1917-м, склонностью к театральщине и резонерству (начиная с А. Ф. Керенского), А. И. Верховский сопроводил свою запись следующим выводом: «Вот оно – истинное настроение масс»[91].
