- Платок, платок, - шелестела она.

  Матрос нарезал хлеб, плеснул водки, исподлобья взглянул на ее лицо. Оно оказалось не таким уж неприятным, даже молодым. Нищенка была бледная, с тонкой кожей, как у ощипанных птиц, и белесыми густыми ресницами. Она шевелила обветренными губами, словно простояла на морозе целый день, а не на пристани летним вечером. Говорила она еле слышно, так что матросу приходилось наклоняться к самому ее лицу, чтобы расслышать слова.

  От водки она отказалась, а хлеб начала отщипывать по кусочку, катать мякиш, быстро отправляя крошки в рот.

  - Нет у меня твоего платка, - матрос развел руками, стукнувшись о стены каюты, - не помню куды дел. Выбросил, наверное.

  - Там деньги были, - прошептала нищенка, опустив глаза. - Деньги верни. В платке были.

  - Не было там ничего! - матрос вскочил, ударившись макушкой о потолок. - Не ври, паскуда! Я не ворье какое-нибудь чужие деньги брать!

  Он стукнул кулаком по столу, раскрошенный хлеб подскочил. Нищенка отпрянула, закрыла лицо руками.

  - Был твой платок да сплыл, сама видишь, пусто! - матрос показал ей заскорузлые ладони. - Никаких денег там не было, ни копейки, ничего!

  Нищенка воззрилась на его ладони, как будто видела их впервые, а ведь сколько она перевидала рук, милостиво бросавших ей мелочь, и забилась в угол, растрепанная, похожа на больную птицу. Ей не нужны были его руки, - огромные, мужицкие, размером с ковш, такими только добро черпать или жар загребать. Ей нужен был ее платок, а он забрал его ненароком, как ветер. От ветра она ждала всякой беды, он надувал и лихорадку, и нежеланных детей, а теперь сдул с ее плеч платок.

  - Верни деньги, верни, - беззвучно заплакала нищенка, лицо ее расползлось в гримасу.

  Матросу это надоело, он схватил ее за плечи, грубо встряхнув, и вытолкнул из каюты. На палубе нищенка вдруг начала упираться, цеплялась за перила, но слабо, словно птица лапами, и он легко вытолкал ее на берег. Матрос подумал, что надо бы отвязать канат и отплыть в сторону, а то еще заберется на баркас, украдет что-нибудь, но вздохнул с облегчением, увидев, что нищенка побрела восвояси, правда, часто оглядываясь. Он закурил, облокотившись на перила и глядел ей вслед, пока она не исчезла за чередой баркасов.

  - Вон пошла! - крикнул матрос в темноту. - Не брал я твоих денег!

  Этот нелепый визит отнял у него много сил, голова раскалывалась неимоверно, матрос вернулся в каюту и вдруг похолодел, заметив, что нищенка оставила на лавке кулек - он лежал неподвижно, бережно замотанный в тряпицу.

  Матрос сел рядом, не решаясь отогнуть край одеяльца, и взглянуть что там. Бежать за попрошайкой было бессмысленно, она нашла путь к нему по одной ей ведомым хлебным крошкам, обратной дороги нет, да и зачем? Отдашь кулек, а она вновь заведет песню про украденные деньги в платке.

  Какой это ребенок, думал матрос, когда ни звука за все время. Это просто кулек, под которого просят попрошайки, там поди свернутые грязные тряпки и больше ничего. Матрос вздрогнул, вспомнив, как бережно нищенка перекладывала его с руки на руку, кусок розового одеяльца выглядывал насмешливо.

  Он еще посидел, косясь на сверток, и ему начало казаться, что кулек шевелится и даже еле слышно пищит.

  - Бросить в воду, - матрос не заметил, что разговаривает сам с собой. - Бросить и все, какой там младенец может быть, глупости все это. А не выбросишь - она того и гляди завтра явится, скажет, ребенка отдавай. Сегодня деньги, завтра ребенок. Ведьма!

  Он плеснул еще водки, выпил залпом, поднял кулек. Он был теплым, увесистым, и пах чем-то кислым и прелым. Покачиваясь на нетвердых ногах, матрос вышел на палубу. Он хотел взять сверток, как несут пакет, одной рукой, но заметил, что держит его так, как держала нищенка, обеими руками, прижав к груди. Он дошел до заднего борта, вода мерно плескалась внизу, была уже совсем ночь. На противоположном берегу, где днем и ночью шла разгрузка доков, мелькали слабые огни. На пристани не было ни души. Почему-то оглянувшись, матрос размахнулся и бросил кулек в воду. Он сразу и резко ушел под воду, булькнув, как будто там был не младенец (тьфу-ты, Господи, какой младенец, матрос перекрестился), а булыжник.

  Вернувшись в каюту, он сел, уставившись в иллюминатор, в который уже ничего не было видно, ни берега, ни канатного узла, и заметил, как дрожат его руки.

  - Чего-то я распсиховался, - подумал он. - Всего-то кучу тряпья выбросил.

  Проснулся матрос от голосов на палубе баркаса. В каюту, грохоча сапогами, вошли трое мужчин в шинелях, загородив свет из иллюминатора. Они плотным кольцом окружили койку, с которой приподнялся матрос, потирая лоб и хлопая глазами, а потом посторонились, пропустив вперед тетку, которая заверещала, указывая на матроса пальцем: "Да он это, точно он! Я все видела, все! Баба к нему вечером приходила, с ребеночком на ругах, поругались они. Я слышала, он кричал, нет, мол, денег у меня. Видать, заделал ей ребенка, а сам в кусты. А потом выгнал ее, прямо с баркаса вышвырнул. И пинка дал, иди, мол, не будет тебе никаких денег. Она ушла, он следом на палубу шасть, а в руках гляжу - кулечек держит, младенчик видать там. А он огляделся, сволочь, думает, раз темно, так не увидит никто, размахнулся - и как швырнет ребеночка за борт! Прямо в воду бросил! Утопил душу невинную, как земля таких носит, нехристей, войну пережили, и то таких ужасов не видали..."