Он надеялся, что слова его звучат радостно и в них слышится убежденность, но не был уверен. Как всегда после боя, его дух затмевала глубокая печаль. До некоторой степени это следствие громадного контраста между двумя образами жизни. В жестокой рукопашной схватке нет места времени, размышлениям, неприязни или даже боли (если она не выводит из строя). Всё движется с максимальной скоростью. Бьешь и парируешь на одних рефлексах, так же быстро, как движется сабля. Глаза автоматически следят за тремя–четырьмя противниками в пределах досягаемости. Рука сама делает выпад при первых признаках ослабленной защиты. Кричишь, чтобы предупредить друга, ревешь, чтобы сбить с толку врага. Все это в невероятно оживленном состоянии ума, свирепом восторге, интенсивной жизни в немедленном настоящем. А теперь время вернулось со всей пригибающей к земле тяжестью. Жить нужно с учетом завтрашнего дня, следующего года, ожидания повышения, будущего детей. Вернулись ответственность, ответственность за множество вещей, которую несет капитан военного корабля. И решения: в бою решения принимают глаз и рука с саблей, делая это невероятно быстро; времени на размышления совершенно нет.

После победы снова наваливалась куча неприятных дел. И печальных тоже.

Джек оглянулся в поисках мичмана — большинство матросов уже возвращались вверх по склону. Не найдя никого, окликнул Бондена, неуязвимого Бондена, и поручил осведомиться у доктора, удобно ли его посетить.

— Слушаюсь, сэр, — ответил Бонден, и после некоторого колебания добавил: — И с вашей нехорошей раной вот тут, — он постучал по собственному черепу, — заодно стоит к нему обратиться.

— Так и сделаю, — согласился Джек, трогая голову, — но это пустяк. А теперь иди быстрее.

Прежде, чем успел вернуться Бонден, прихромал Ричардсон с сообщением, что даяки отрезали головы не только плотнику и его помощнику, но и всем убитым внизу или на склоне. Некоторых невозможно опознать. Следует ли поднимать тела сюда? Будут ли наши убитые разделены по религиям? Что делать с трупами местных?

— Сэр, — заговорил Бонден со странным выражением на лице, — Доктор выражает своё почтение, и, если вам угодно, можно через пять минут.

У каждого «пять минут» свои, у Джека они оказались короче, чем у Стивена, и в палатку он зашёл слишком рано. Стивен как раз переносил безжизненную руку в кучу ампутированных конечностей и тел уже скончавшихся пациентов. Он опустил её поверх чьей–то раздробленной ступни и сказал:

— Покажи–ка мне твою голову. Садись на ту бочку.

— Чья была эта рука? — спросил Джек.

— Рида, — ответил Стивен. — Только что отнял.

— Как он? Можно мне с ним поговорить? Он поправится?

— С Божьей помощью — вполне возможно. С Божьей помощью. Его сшибло ядром из вертлюжной пушки, да еще ударился головой о камень, и он до сих пор не в себе. Сядь на бочку. Мистер Макмиллан, будьте любезны — горячей воды и простые ножницы.

Смывая и остригая, Стивен продолжил:

— Конечно, у меня нет полного списка, поскольку не все убитые учтены, и наверх поднимут ещё сколько–то раненых. Но, боюсь, список будет длинный. Твой писарь убит в перестрелке, как и маленький Харпер. Беннет фактически выпотрошен, и, хотя я его зашил, сомневаюсь, что он увидит завтрашний день.

Батчер, Харпер, Беннет, Рид — убиты или искалечены. Джек сидел, склонив голову перед тампонами, ножницами и зондом, и на сложенные руки неуклонно падали слёзы.

Прошли первые печальные, утомительные дни массовых похорон (мертвых с обеих сторон оказалось больше, чем живых) и посещения раненых. Приходилось смотреть в лица, которые знал с начала этого назначения — почти все хорошие, честные лица, пожелтевшие и похудевшие от боли, некоторые — страдающие от смертельного заражения, лежащие на жаре и окруженные знакомым ужасным запахом. Еще похороны, когда самые тяжелые умирали — по одному, по двое, даже по трое за день. И все это время практически без еды. Стивен подстрелил лишь одну маленькую бабируссу, а обезьяны не стоили остававшихся зарядов. Те же немногие рыбы, которых удавалось поймать на крючок со скал или сетью, в основном оказывались бесчешуйчатыми тварями свинцового цвета, которых даже чайки не ели.

Утром после того, как умер последний пациент из числа самых тяжелых (молодой даяк, с похвальной стойкостью выносивший резекцию за резекцией его гангренозной ноги), Стивен опоздал к сигналу дудки «Все на палубу — все на корму», который предшествовал обращению капитана к команде. Когда доктор проскользнул на свое место, Джек все еще вещал о флотских законах, о постоянстве назначений, Дисциплинарном уставе и тому подобном. Все матросы внимательно, с серьезным, оценивающим выражением, слушали то, как он снова повторяет основные пункты, особенно касающийся продолжающегося начисления жалования в соответствии с званием и компенсации за не выданное спиртное. Матросы стояли плотно между воображаемыми поручнями, будто бы все еще на борту «Дианы», и взвешивали каждое слово. Стивен уже слышал суть до того и едва обращал внимание. В любом случае, разумом он был не здесь. Он привязался к даяку, демонстрировавшему безграничное доверие его навыкам и добрым намерениям, принимавшему еду лишь из его рук. Мэтьюрин думал, что он спасет юношу, как он спас юного Рида (тот как призрак сидел на станке карронады с пустым рукавом, пришпиленным поперек груди) и как спас Эдвардса (тот стоял в одиночестве там, где раньше было место посланника и свиты).

— Но теперь, соплаватели, — продолжил Джек низким сильным голосом, — я подошел к другому вопросу. Вы все слышали о кувшине вдовицы{6}.

Ни один офицер, матрос или морской пехотинец не показал ни намека на то, что знает о кувшине вдовицы или что вообще что–нибудь знает.

— Что ж, — продолжил капитан Обри, — у «Дианы» на борту кувшина вдовицы не было. Под этим я имею в виду, что завтра настанет День Святого голода.

На лицах всех присутствующих старых моряков показались понимание, тревога, отчаяние, крайнее недовольство. Гул приглушенных объяснений заставил Джека взять долгую паузу:

— Но это не худший день Святого голода из тех, что я повидал. Хотя сегодня, и правда, последняя выдача грога и последняя скупая понюшка табака, у нас все еще осталось немного сухарей и не слишком пострадавшей дублинской солонины. Всегда есть шанс, что доктор подстрелит еще одну островную газель. И вот еще момент. Офицеры и я не собираются сидеть на шелковых подушках, потягивая вино и бренди. Стюард кают–компании и Киллик внесут все наши запасы в общий котел под двойной охраной. Пока их хватит, каждый стол будет получать свою долю по жребию. Вот что сделают стюард кают–компании и Киллик, нравится им это или нет.

Слова приняли очень хорошо. Невероятно ревностное отношение Киллика к капитанским запасам, даже остаткам вина на донышках бутылок, давно стало притчей во языцех. Стюард кают–компании ему не сильно уступал. Выглядели оба ущемленными и крайне не одобряли это решение, зато команда в целом хохотала так, как не смеялась со времен перед боем.

— Опять–таки, — продолжил Джек, — Господь помогает тем, кто заботится о себе. С нами все еще Нед Уокер и пара человек, числившихся в команде плотника. У нас полно парусины и достаточно снастей. Из углей шхуны можно извлечь немало гвоздей. Я собираюсь построить шестивесельный катер взамен сожжённого, собрать отборный экипаж во главе с офицером, знающим навигацию, и отправить их в Батавию за помощью. Сам я, разумеется, останусь здесь.

Все эти вещи в сумме запутали аудиторию. В целом слышался гул одобрения, даже очень сильной поддержки, но один матрос крикнул:

— Две сотни миль в открытой шлюпке, когда скоро начнется сезон дождей?

— Блай прошел четыре тысячи на двадцатитрехфутовом катере, набитом людьми. Более того, сезон дождей не начнется еще недели две. Даже куча травоядных слизняков за это время может собрать мореходный катер. В любом случае, какая есть альтернатива? Сидеть и наблюдать, как солнце заходит над последней кольцехвостой обезьяной? Нет, нет. Лучше мертвый пес, чем свинцовый лев. То есть…