- И не называй меня Люсей!

   Уходя, Мила выложила на кухонный стол пачку денег.

   - Ты написала новый роман? Как хорошо! Я боялась, что ты начнешь снимать со счёта...

   - Типа того.

   Не говорить же ей, что никакого счёта уже давно нет.

   ***

   Свет ударил в глаза и словно прошил насквозь, выходя из затылка. Мила прищурилась и запрокинула голову. Весеннее солнце, глупое и равнодушное, ненадолго прорвало висящую над городом пелену. Было время, когда она часто смотрела на солнце. Думая, что где-то Глебка видит тот же пронзительный свет. Ведь солнце - одно на всех. И на луну смотрела, и на звёзды. А ещё - на фотографии. Впрочем, не сразу. Сначала везде ездил Тёмыч. И на фотографии смотрел он, только на другие. Те, где покрытая пятнами трава и хрупкие детские кости. А Мила ждала дома. Не запирая входную дверь, не выпуская из рук телефон. Но ничего не происходило. По вечерам Тёмыч, не разуваясь, шагал из прихожей прямо на кухню, открывал холодильник, наливал из прозрачной бутылки в первую попавшуюся чашку. Выпивал с выдохом и отправлялся в спальню, скидывая по дороге одежду. По утрам, через день, доставал из ящика под столом новую бутылку и аккуратно ставил в холодильник, всегда в одно и то же место. Пустые бутылки выбрасывала мама. Она же всё время с кем-то разговаривала тихим голосом, она же протирала затоптанный паркет в коридоре. Мила молчала и ждала.

   Потом мама вернулась домой, ящик из-под стола исчез, незнакомые люди приходить перестали, темнело, появлялся Тёмыч, ходил по квартире, включал свет, телевизор, музыку, разбивал тишину, она заползала под мебель, впитывалась в пол и умирала. Мила отцепляла телефон от зарядки, вешала на шею, вставала к плите. Голос Тёмыча носился по квартире, натыкался на Милу, кричал, отскакивал, ударялся снова, становился тихим, просительным, громким, невнятным, рыдающим, визжал. Однажды телефон был вырван у неё из рук, полетел в угол и жалобно вскрикнул. Мила встала к плите, сдвинула сковородку, накрыла ладонью весёлое ярко-голубое пламя.

   Стены вокруг брызнули чёрной крошкой и, наконец-то, рассыпались. Звук оказался громким и по-звериному грубым. Одновременно что-то шипело, звенело и с дребезгом падало. У Милы внутри, прямо в животе и груди, вдруг появилась большая птица с длинным зубастым клювом и острыми кожистыми крыльями. Она запуталась в кишках и пыталась вырваться, раздирая Милу - ещё живую - клыками, когтями и перьями. В горле тоже оказались обломки перьев и, наверное, костей: они резали гортань, и крик, обжигающей волной поднявшийся непонятно откуда, никак не мог пробиться к губам и выплеснуться наружу.

   Эта волна стояла в Миле и через год, когда мама забрала её из больницы. Тёмыч не приехал, но Миле казалось, что она совсем недавно его видела. Может быть, даже не один раз. И, кажется, они гуляли по куцему больничному садику. Он что-то говорил о другом ребёнке - девочке, или даже мальчике, о любви, квартире, колясках, свечках, книжках, церквях и губной помаде. Наверное, той самой, 'Чувственная королева'. И, кажется, она его ударила... или он ее... так трудно что-нибудь вспомнить... В голове всплывало про глядящие на неё с отвращением голубые - как у Глебки - глаза, про какие-то игрушки и жёлтую панамку, которые не нужно покупать, потому что они давно уже есть.

   Волна, покачиваясь, стояла, и Мила пыталась за неё удержаться. Теперь это было проще - пока Милу лечили, волна постепенно остывала и превратилась в как будто свинцовую. Носить внутри себя то, за что держишься, тяжело, но свинец твёрдый и не может то и дело растворяться, как все остальное - в мельтешащее чёрное крошево. На другом конце мира - там, откуда вырастают оглушительно безмолвные волны, находился элегантный сиреневый тюбик. Волшебная помада 'Чувственная королева'. Одним небрежным махом превратившая Милу в бесчувственную Королёву, а Глебку - в застывший набор плоских глянцевых картинок.

   Кажется, лишь на секунду отпустила доверчивую тёплую ладошку - на секундочку, чтобы выкрутить поблёскивающую жирным коралловую палочку, вдохнуть сладкий, праздничный аромат - и обернулась в пустоту. Оказалась одна возле косметического прилавка, в наполненном равнодушно жужжащей толпой универмаге, в центре опадающей чёрными хлопьями вселенной. Всё рухнуло, покружилось режущими горло осколками и исчезло. А Мила осталась.

   После больницы выяснилось, что продажи допечаток так и идут вверх ('Благодаря вашему ужасному несчастью и, конечно же, таланту', - трагическим шепотом определила редакторша), фэнтези вообще в моде, и нужно писать дальше и больше, но ничего не получалось. Эльфы с магами слишком неблагодарны: ты даешь им жизнь и вообще всё, а они ничего для тебя не делают. Даже не могут указать дорогу домой заблудившемуся трёхлетнему ребёнку. В этом смысле они - как боги с их рисованными святыми: думают, что присутствия вполне достаточно. Просто присутствия.

   Тёмыч не был ни святым, ни богом, ни, тем более, эльфом. Он поприсутствовал ещё немного и решил свить себе новое гнездо. Но почему-то в старых стенах. Первое время Мила каждый день приезжала к своему бывшему дому и сидела под окнами на скамье, не спуская глаз со знакомого до боли подъезда. И думала о том, что нужно было одевать Глебку в красное. Тогда в размеренно вращающейся тёмной воронке, в которую превратился мир, она бы сразу его увидела. А ещё нужно было купить собаку. Большую пыхтящую овчарку с влажными карими глазами. Она нашла бы Глебку по следу, потому что любила бы его больше всех на свете. Собаки, в отличие от эльфов, людей и богов, любят по-настоящему и разлюбливать совсем не умеют. И господи, господи-господи, если бы только он вернулся, она никогда бы, никогда на него больше не сердилась. Должно быть, Мила проговаривала это вслух, потому что кто-нибудь тут же появлялся рядом и что-то объяснял. Иногда это оказывалась милиция. Потом - знакомый полковник Тёмыча Михаил. Он отвозил Милу домой и, кажется, оставался на ночь. Всё было такое размытое... Трудно.

   Однажды из бывшего Милиного подъезда вышла девушка. Она плакала и просила больше не приходить. Обещала непременно отдать Глебку Миле, когда тот вернётся. И случилось что-то странное... Наверное, опять плохое, потому что ночью Мила проснулась от боли. Левая щека распухла, и ныли руки. Поверх старых ожогов на ладони сочились свежие порезы, запястья украшали синяки, при свете ночника казавшиеся абсолютно чёрными. Мила поняла, что снова побывала в крутящейся воронке, и немного расстроилась. Из кухни доносилось два голоса: Тёмыча и Михаила. Мила прислушалась и решила, что больше к своему старому дому не пойдет.

   ***

   Мила не сказала маме, с чем приезжала. Ужасно странно... Но суетливые морщинистые руки, исподтишка бросаемые оценивающие взгляды, нарочито жизнерадостный голос, - они сочились такой фальшью, что даже три ложки запрещённого сахара не сделали маленькую чашечку чая сладкой. Хотя, может быть, горечь - от новых Милиных таблеток. Эта фальшь отбила охоту делиться с мамой своей последней тайной: её бог вовсе не глухой. И сегодня утром Мила поставила две свечки: за упокой и за здравие. Пару месяцев назад позвонил Михаил, продиктовал адрес. Час по городу, два - в холодной замусоренной электричке, и вот Мила в одном из кабинетов детского приёмника-распределителя.