- Феликс, вам хорошо видно?

Пальцы застыли в воздухе. Донна Лючия напряглась и, кажется, перестала дышать. Ди смотрел на происходящее с каким-то вялым интересом, хотя раньше непременно бы уже попытался взять контроль над ситуацией. Действительно, что такое слабая пожилая женщина по сравнению с двумя бандами вооруженных фанатиков в подземном тоннеле…

- Н-н-нх-ха… - Домработница с натужным стоном выдохнула через рот и запрокинула голову. Вплетенные в афрокосички ракушки нестройно щелкнули друг о друга. Ди впервые задумался: а кто их, собственно, плетет и расплетает? Ведь афрокосички тоже появились не так давно… Кстати, та еще морока, даже Никки никогда так не мучало свои платиновые парики…

- Феликсу плохо видно.

Ди подобрался на сиденье: этот голос не был ему знаком.

- Феликс устал.

Светлеющее в сумраке горло ходило ходуном, выталкивая слова:

- Они все устали… так устали, что стали… стали усталее стали… и перестали… встали… встали…

Донна Лючия стекла с табурета, задев рукой кучку отбракованной чечевицы. Зерна посыпались с негромким шорохом, прошуршали по полу в разные стороны, и снова все стихло. Только тяжело дышала донна Лючия. Спина ее теперь была неестественно выпрямлена, голова склонена набок, глаза закрыты.

- Феликс? - осторожно попробовал Ди через четверть часа. За это время он переместился к выходу, уплотнил кожу, прислонился к косяку. Утомленность и сон исчезли, Ди чувствовал себя свежим и бодрым. И еще - непривычно легким внутри. Как будто избавился от чего-то весомого и ненужного. Нет, не так: переставшего быть нужным.

- Die Wahrheit ist wie ein Gewitter, - отозвалась домработница хрипло. И, прокашлявшись, добавила: - Es kommt zu dir, du kannst es horen.

“Истина - словно гроза. Она идет к тебе, ты ее слышишь”.

- Герр Линденманн?

- Здравствуйте, мистер Грей.

Ди автоматически кивнул.

- Как ваши дела, мистер Грей?

- Неплохо. - Ди ощутил на губах кривую улыбку. - Неплохо для пятницы, герр Линденманн.

- Эм-м… Я не вовремя?

- Я всегда рад вас видеть.

- Прошу прощения. - Воскресная личность донны Лючии вытянула руки по швам, пристукнула каблуками. И, выдержав паузу, робко спросила: - Сейчас ночь?

- Можете вытащить свечи, - снисходительно отозвался Ди. Любопытство разгоралось в нем все сильнее. - Я знаю, где вы их прячете.

Герр Линденманн вслепую зашарил за печью, что-то бормоча себе под нос. Ди напряг слух - ему показалось, что голос разделился на два, - но герр Линденманн захлопнул рот и, нащупав столешницу, установил два подсвечника: свой, самодельный, с замусоленным огарком свечи, и тот, странный, с множеством чашечек и при этом плоский - Ди называл его не иначе как “канделябр”.

- Откуда это у вас, герр Линденманн?

- Менора? О, мистер Грей, это принесла та ленивая фрау, которая всегда хотела субботу.

- По-вашему, Фрума-Двора ленива?

- Она отказывалась работать, - отрезал герр Линденманн, переставляя собранную со стола посуду в раковину. Ди настаивал, чтобы родительский фарфор не смели загружать в моечную машину.

- Религиозные убеждения, герр Линденманн, не всегда позволяют нам выбирать.

- Есть хорошее средство от убеждений и выбора. Труд. Он освобождает. Arbeit macht frei.

- Wahrheit macht frei, - бездумно поправил Ди. - Истина освобождает. Не труд.

И услышал, как бьется старинный фарфор о белый мраморный пол его кухни.

- Ох! Ну я же говорило не пользоваться этими тарелками! - Никки падает на колени, ломает над осколками руки. - Я же специально, специально купило черный антикварный серви-из!

Впервые за этот вечер голубенький фартук с оборками и рюшами прекрасно смотрится на донне Лючии.

- Ах, ну какие вы все неуклюжие! Ну, не трогали бы ничего, раз ничего не уме-е-ете!

- И тебе доброго здравия. - Ди издает нервный смешок. Он не уверен, кого желал бы увидеть, но, узнав андрогина, испытывает облегчение.

- Ой, ну здрасьте вам! Здрасьте и спокойной ночи! Идите уже, мне тут убраться нужно и успеть позаниматься собой, между про-очим.

Но Ди уже поднимается по лестнице. Усталость душит его изнутри и снаружи, и ему кажется: не доползет до постели, свалится прямо здесь или у входа в спальню, на пороге. Вот положит на него голову и вырубится, наконец.

У него, однако, хватает сил дернуть с кровати тонкое летнее покрывало и, падая, завернуться, словно в кокон. Ди засыпает ровно в тот момент, когда его щека вжимается в пахнущую колкой свежестью подушку, и не слышит, как шепотом выпевает над погибшим фарфором чужой, незнакомый голос, не имеющий ничего общего ни с герром Линденманном, ни с Никки:

Die Wahrheit ist ein Chor aus Wind…

Kein Engel kommt um euch zu rachen…

Diese Tage eure letzten sind…

Wie Stabchen wird es euch zerbrechen…

“Истина - это хор ветра… Ни один ангел не придет за вас отомстить… Это последние ваши дни… Словно прутья, вас сломает…”

**21**

В этот раз Ди продержался до середины лета. Привел в порядок дом, и газоны, и гаражи, и даже садик, в котором обнаружились позабытые еще мамой клумбы. На них, конечно, не росло ничего, кроме нагло колосящихся сорняков, однако Ди подрядил на задачу донну Лючию, и оказалось, что Настасья Филипповна Барашкова - дровосек, садовница и повелительница имбирного печенья - умеет неплохо сажать цветы.

Ничего, что она периодически превращалась то в чернокожего баскетболиста Феликса, то в Иру Эриха, растерянно оглядывающего свои лишенные “кильтыка” бедра, и забывала о том, что делает. Рано или поздно - как правило, в течение часа - понедельничная личность донны Лючии возвращалась и вновь натягивала садовые перчатки.

Опасаясь внезапного появления беса, Ди старался пореже оставлять домработницу одну. Но безымянный приходил строго по вторникам и целые сутки выл и ругался в заколоченном гостевом флигеле. Его речь становилась все осмысленнее и уже не сводилась к набившему оскомину перечислению всевозможных благ, обещаемых за освобождение. Ди использовал беруши и запирался в библиотеке: здесь не было окон, и ненавистный голос не тревожил его сознания.

И все-таки он переоценил свои силы.

Тоска по родителям постепенно утрачивала резкость. Холодный ком в груди рассосался окончательно, оставив за собой невидимый след ожога и спящую пепельную розу в аметистовых листьях. Нет, нельзя сказать, что тоска ушла - она впиталась в кости, растворилась в крови, проникла в каждую клетку, осела в ДНК.

Ди говорил себе с усмешкой, что, подобно Восьмеричному Ликтору, прошел коллайдер, перестроивший все частицы его тела. Просто коллайдер с ним приключился не адронный, а “андронный”, сделал из грея нечто, больше напоминающее человека. Это ведь людям, с их несуразно короткими жизнями, свойственно чахнуть по тем, кого ни за что не вернуть.

Тоска осталась. Надела маску, превратилась в сожаление, в бесконечную светлую грусть, а освобожденное ею место - в памяти ли, в разуме ли, в неясном ли желании по-взрослому расправляться с проблемами - заполнялось кручиной иного рода. И диковинный цветочный бутон все чаще поднимал остроносую головку. Будто ждал чего-то. К чему-то принюхивался, недовольный.

И Ди словно дремал вместе с этим бутоном. Плавал в полусне и не мог по-настоящему пробудиться.

Поначалу он лгал себе, размышляя, каким именно образом монотонность размеренного существования вынуждает бездействовать мозг, доставляя столько неудобств. Беспокойный поверхностный сон на измятых подушках, вялый аппетит, невозможность подолгу сосредоточиться, допустим, на содержании книги - все это раздражало. Поиски причины - обстоятельные, взвешенные, беспристрастные - приводили к одному и тому же: нет, не каждодневная рутина засасывала Ди, растворяя его покой.

Анализируя свои ощущения, он подставлял вместо привычной обыденности поочередно: усталость, лень, разочарование, скуку - и получал такой же результат: не то. И подсознательно оттягивал момент, когда вынужден будет признаться: он снова тоскует - на этот раз не по родителям.