Человека слова и человека дела в этих двоих определяли личные качества, сформированные обстоятельствами и средой. Воспитанный улицей, Джамед Освободитель отличался решительностью, хладнокровием, независимостью, ответственностью, обаянием и недюжинным умом. Глефода, взращенного в одном из лучших домов Гураба, напротив, характеризуют малодушие, легкомыслие, подверженность чужому влиянию и рассеянность, парализующая разум и сердце.

Помимо влияния среды, различия в характерах порождены и несходством физиологий. В то время, как Джамед — мужчина атлетического телосложения, с хорошо развитой мускулатурой, гладкой кожей и густыми каштановыми волосами, Глефод — веснушчатый и белобрысый астеник, чьи впалая грудь и немощные бицепсы едва ли когда-нибудь вдохновят скульпторов и резцов по камню.

Рукопожатие Джамеда вошло в историю, как символ прочности режима Освободительной армии, рукопожатие Глефода незнакомо даже ближайшим его товарищам, ибо он, стыдясь потеющих рук, приветствовал и прощался кивками.

Всю свою жизнь капитан косолапил, Джамед же стоял на ногах твердо и шел уверенно, не переваливаясь с ноги на ногу.

Удивительно неловкий, Глефод постоянно ронял и разбивал вещи. В свои лучшие годы Джамед Освободитель отличался блестящей координацией движений и прекрасно владел любым холодным оружием, начиная с кинжала и заканчивая глефой.

Природный лидер, Джамед обладал глубоким и бархатным голосом с диапазоном от ре большой октавы до фа первой. Любые выступления на публике его мягкий баритональный бас превращал в декларации мужественности и достоинства. Голос Глефода — ребяческий тенор, в минуты смятения срывающийся на фальцет. Тех сдержанности, мягкости и деликатности, которыми Джамед обладал по природе, капитану удавалось достичь лишь предельным напряжением сил.

Сопоставляет Томлейя своих персонажей и в самой деликатной сфере человеческой жизни — в сексе и отношениях с прекрасным полом. Хотя Джамед никогда не афишировал свои любовные победы, четыре его прижизненные биографии сообщают о дюжине детей, прижитых вне брака, и более чем пятидесяти романах с женщинами всех сословий, от герцогинь старого Гураба до работниц кондитерских, белошвеек и полевых медсестер. Обладая живым воображением, Томлейя легко может представить себе любовный акт в исполнении Джамеда, и зрелище это отнюдь не кажется ей непристойным. Заниматься любовью для Джамеда столь же естественно, как вести в бой отряд или держать речь с трибуны, это еще одно приложение его могучей жизненной силы, ищущей выхода. Даже если его ложе окружали бы камеры, транслирующие действо на весь мир, он и тогда не подумал бы остановиться.

Глефода, распаленного страстью, срывающего с жены одежду, Томлейе вообразить не под силу. В самом существе капитана заключено нечто непроницаемое, требующее уединения, интимности, тайны. Не страдающий импотенцией и вполне способный исполнять супружеские обязанности, Глефод как будто обладает неотъемлемым правом на частную жизнь, что редкость для людей, вершащих историю. Застыв на пороге капитановой спальни, Томлейя не решается идти дальше, осознавая неожиданно для себя, что происходящее там — не ее дело.

С точки зрения литературы, два этих человека удобны как воплощения своих миров, столкнувшиеся в конфликте. Нет ничего проще, чем представить Джамеда новой и свежей силой, приходящей на смену ветхому Глефоду, делом, сменяющим на пьедестале слово, цветущим миром, прорастающим из мертвого и больного.

Томлейя, однако, избегает подобных суждений. Прежде всего, из этих двоих Джамед представляет старшее поколение, а Глефод — младшее, в момент столкновения Освободителю было пятьдесят два, а капитану — тридцать четыре, и новый мир по логике должен был представлять именно он. Также, хотя Джамед наступал, а Глефод оборонялся, боя в их противостоянии искал более слабый, в то время как сильному не нужна была лишняя кровь. В сущности, агрессором в их скоротечной битве был капитан, Джамед же лишь ответил на провокацию.

Все путается в голове у Томлейи: чем больше нитей она пытается увязать в паутину событий, тем больше находится обстоятельств, затрудняющих итоговую оценку. Глефод был слаб и недостоин будущего, однако вышел биться за старый мир потому, что так велело ему сердце. Джамед был силен, и будущее ждало его — однако легко быть сильным, имея за собой 800 000 солдат и поддержку воротил Гураба. Кто более велик — побежденный или победитель, тот, кто ценою жизни свершил бессмысленный подвиг, или тот, кто без всяких подвигов, достойно и честно вывел Гураб из тупика?

Сперва Томлейя отдает первенство Джамеду, человеку дела, триумфатору, который проживет еще долго, в то время как Глефод давно уже покоится в земле. Этот выбор оправдан с точки зрения жизни, ибо победитель продолжает род и, владея будущим, меняет его по своему разумению. Затем писательница думает о капитане и уже не так уверена в своем выборе.

Все, что совершил Джамед, рассуждает она, не выходит за пределы его личности, и все его деяния, большие и малые, мы вправе ожидать от существа, которое природа одарила столь щедро. Глефод же по совокупности личных качеств предстает неизмеримо меньше своего поступка, и пусть этот подвиг лишен практического смысла, предсказать его было никак нельзя.

Затрудняет сравнение и то, что в мозгу Томлейи два этих совершенно разных человека, никогда не знавших друг друга лично, обретают совершенно неожиданную возможность дружбы. Достоинства одного и недостатки другого, сливаясь, образуют гармонию, в которой слово поддерживает дело, а дело воплощает все, что слово помыслило. Пытаясь выделить одного достойного, Томлейя обнаруживает, что по-своему достойны были оба.

В чем же тогда причина, что один достойный человек уничтожил другого?

Если отбросить различия, делающие одного человека защитником, а другого — противником свободы и счастья, то за Джамедом Освободителем, предводительствующим восемьюстами тысячами мятежников, и капитаном Глефодом с его двумястами тридцатью двумя бойцами стояла одна и та же сила, имя которой – историческая необходимость.

В обоих случаях давила она примерно одинаково – настолько, чтобы Джамед Освободитель решился бросить вызов многомиллионной армии гурабской династии, а капитан Глефод со своим отрядиком решился пойти против восьмисот тысяч солдат Джамеда Освободителя.

Простому человеку не под силу осознать эту историческую необходимость, ибо первым в жертву ей приносят именно этого простого человека, который является наиболее дешевым и расходным элементом в сложной и непонятной игре, ведущейся между лидерами и героями.

Для простого человека проникнуться исторической необходимостью значит целиком отдаться на волю равнодушной, а то и враждебной силы, стремящейся построить неизвестно что неизвестно зачем. Если простой человек – что бывает с ним редко – осознает себя игрушкой этой силы, он может утешиться тем, что даже герои и лидеры — тоже всего лишь игрушки, снабженные природой более яркими ценниками и собирающие у витрин больше восторженных ребятишек.

В часы бессонницы, когда история наваливается на Джамеда Освободителя всей массой своих беспощадных фактов, президент освобожденного Гураба утешается мыслью, что он – игрушка не из последних.

Будь жив Аарван Глефод, никогда не претендовавший ни на высокий ценник, ни на внимание ребятишек, он бы, наверное, верил в свою роль простой игрушки, но бессознательно жил и поступал так, словно суть его превышает всякую цену и зависит не от прихоти исторической необходимости, а от того, что думает о ней сам капитан Глефод – человек, поставивший благородную иллюзию выше суровой жизненной правды.

Этим, по-видимому, и объясняется то, почему люди вроде Джамеда преуспевают в любой эпохе и при любом строе, а люди вроде Глефода -- чужие везде и всегда.

10. Линованная тетрадь. Маскарад. Капитуляция

— Освободительная армия находится в двенадцати километрах от города, — доложил, вернувшись с рекогносцировки, юный и круглолицый Най Ференга. — К двум часам здесь будет первый разведывательный батальон, которым командует лейтенант Гирландайо.