Теперь проклятый турнюр взял власть над своей хозяйкой, заставляя ее следовать за ним, словно насаженная на крючок наживка за поплавком. Фанни плыла филеями кверху, судорожно высовывая голову на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Единственное ее спасение теперь состояло в том, чтобы одолеть строптивый пробковый зад и доплыть до одного из двух портомойных плотов, темневших у правого берега. Отчаянно загребая воду руками – ноги, словно саваном, были опутаны мокрыми юбками, – Фанни устремилась к плотам, но ее стремления никак не отражались на результатах – плоты, кажется, проносило мимо. Хватив воздуха, она судорожно стала передергивать юбки вместе с турнюром на живот, что ей в конце концов удалось.

Теперь можно было плыть на спине, придерживаясь за турнюр, как за поплавок. Фанни бросила взгляд на берег и поняла, что опоздала – ее пронесло мимо плотов и теперь неудержимо тащило мимо старой насосной станции, называвшейся женевцами просто «Машиной», прямо на плотину под деревянный мостик, соединявший станцию с правым берегом. Она хрипло взвыла и отчаянно замолотила руками и ногами, но было поздно: ее навалило на склизкие бревна и стало засасывать вниз. Ломая ногти о мокрую древесину, она попыталась выбраться на верх плотины, но вода подхватила ее за пробковый турнюр, перевалила через бревна и сбросила вниз, в пену, весело искрившуюся в свете горевшего на мостике газового фонаря.

Фанни в ужасе зажмурила глаза. Ее несколько раз перевернуло кверху тормашками, стукнуло головой о дно и выбросило на поверхность. «Все, – подумала она, крепко прижимая к себе пробкового друга. – Я сейчас утону и не смогу спасти Артемия Ивановича от гибели».

Артемий Иванович всегда побаивался воды, потому и турнюр советовал ей набивать пробкой. Ах, какой прелестной прогулкой была их поездка на пароходике в другой конец лимана в Шильонский замок. Артемий Иванович очень тогда разочаровался подземельями, в которых был заключен Бонивар. «Да у меня в Петропавловской крепости каземат куда страшнее был!» – говорил он. Зато он навсегда покорил ее трепетное еврейское сердце, когда, после рассказа служителя об одной из герцогинь Савойских, что сбежала от мужа через окно к своему возлюбленному, ждавшему ее внизу в лодке, спросил, деловито глянув вниз: «А ты бы, Фанни, сиганула бы ко мне из этого окна, если бы я на лодке приплыл за тобой к замку?» «Сиганула бы, Артемий Иванович», – сказала она тогда, замирая и с надеждой ощупывая свой новый турнюр. «Ну и дура. Сама бы разбилась, и в лодке дыру сделала, и я бы утоп. Пошли лучше пиво пить».

А еще ей вспомнилось, как она, будучи барышней современной и свободной от предрассудков, сделала формальное предложение Артемию Ивановичу, а тот, смущаясь, что-то невнятно забормотал в ответ, поминая постоянно узы, уды и священную необходимость. Из всего сказанного понятно было только, что он еще не готов жениться. А затем была восхитительная прогулка на лодке по Женевскому лиману, и налетевший шквал, едва не опрокинувший их утлый челнок, и ревнивый Посудкин, кидавшийся в Артемия Ивановича камнями, когда они приставали к берегу. Именно после этой прогулки Гурин отказался плавать по озеру и они стали просто уединяться у Фанни в комнатке и пить вино, а Посудкин ковырялся в замочной скважине, пытаясь выдавить ключ.

Но лучше всего были вечерние прогулки с Артемием Ивановичем к фонтану у новой водонасосной станции, где собирались праздношатающиеся со всей Женевы и ждали, когда в мастерских закончится работа и мастера перекроют воду, отчего в небо взметалась на тридцать метров толстая струя воды, сигнализируя водонасосникам о необходимости остановить насосы и уменьшить напор. Когда они первый раз пошли на фонтан – это было полгода назад, в середине мая, – Артемий Иванович сделал ей первый и пока последний подарок: купил у зобастой старухи на рынке грушу.

Фанни открыла глаза и увидела над собой пешеходный мостик, а за ним темное здание крытого рынка. Сейчас она утонет, и ее закоченевшее тело запутается в каких-нибудь рыболовных сетях, и ее обмоют и положат в коммунальном морге, и все будут ходить и бесстыдно разглядывать ее, и придут все русские эмигранты опознавать ее, а похабник Посудкин будет плотоядно пялиться на ее голое тело и гоготать на весь морг: «Краше не стала». А Артемий Иванович не увидит ее, и не прольет слезы. А что если он спасется и придет в морг? Зачем ей тогда там лежать мертвой и делать для всех такое представление, когда она лучше будет живой делать то же самое только для Артемия Ивановича? И если она утонет, эта мерзавка Светлявская тут же набросится на него! Ну уж нет!

– Караул! Спасите! – Силы вернулись к Фанни и она, взбив бурун из пены, со скоростью самодвижущейся мины понеслась к черным сваям общественной купальни. Выбравшись на берег, Березовская перебежала Кулувреньерский мост и, отжав, сколько возможно, юбки, помчалась по набережной и затем вдоль рельсов паровика прямо на Террасьерку.

В кафе, которое она покинула вслед за Артемием Ивановичем два часа назад, все было по-прежнему, только накурено было больше да народу поубавилось. Ушел Казак с Светлявской, и еще несколько пустых мест было за столами. Шумели, галдели, пьяный Лёв Посудкин клевал носом в углу.

– Фанни, ты что?! – проснулся он и уставился на турнюр, по-прежнему болтавшийся на животе. – Ты беременна?!

– Товарищи! Нашего Гурина схватила русская полиция, – возгласила она, не обращая внимания на Посудкина. – Я сама видела, как двое шпионов тащили его к реке, чтобы утопить. Один из них – мусье Кун, который шпионит за нашей типографией. Я хотела помешать им, но не смогла. Меня саму сбросили в реку! Бежим, поможем ему!

В кафе повисла испуганная тишина. Все в оцепенении смотрели на Фанни, всегда одетую, словно на модной картинке, а сейчас стоявшую посреди комнаты в мокрой юбке, с которой вода растекалась по полу, с мокрыми растрепанными волосами, которые она безуспешно пыталась поправить дрожащими пальцами.

Посудкин встал, покачиваясь, и сказал:

– Твой Гурин – шпион!

Он окинул налитым кровью взором сидевших в кафе соплеменников. Те непроизвольно встали.

– Но Лёв, Гурин не шпион! – возмутилась Фанни. – Его самого хотят убить!

– Я приехал сюда из Цюрих к революционеры, а нашел здесь одни меммле и баб! – неожиданно сказал Шульц. – Каждый секунда дорог! Das ist Goldes wert! Вы, Посудкин, есть горазд говорить и делать ничего! Вашу рука, товарищ Фанни. Мы вдвоем спасем Гурин.

Немец достал из сюртука револьвер, чем безумно перепугал всех присутствующих.

Поднялся неуверенный галдеж.

– А что, пойдем, поможем! Вон, у него и револьвер есть!

– Я тоже сейчас за револьвером схожу.

– А мне надо носки теплые одеть.

– Я никуда не пущу вас, мадемуазель Березовская, пока вы не переоденетесь, – решительно заявила мадам Гриссо. – Я не хочу, чтобы нашей коммуне пришлось оплачивать очередные похороны.

Мадам взяла Фанни за руку и поволокла на кухню.

– Мсье Гриссо! – обратился пристыженный Шульцем Посудкин к хозяину. – Не одолжите ли нам ружье?

– Ружье я вам не дам, – ответил Гриссо. – Вы его пропьете или потеряете.

– Да разве в вашей дурацкой Женеве ночью что-нибудь пропьешь!

– Ваш полковник Соколов, еще когда был здесь, мои рога со стены сумел пропить в три часа ночи. Я сам выкупал их потом у вокзала.

– Тогда одолжите хотя бы фонарь. А еще какое-нибудь оружие у вас есть? Мы утром все вернем.

– Есть топор. И большой нож для сыра.

– Тащите все: жерди, заступы, грабли.

– Я видел здесь еще братшпайс, – вставил Шульц.

– Вертел я вам тоже не дам, – ответил Гриссо.

– Куолупайкинен, а ты куда навострился? – загремел Посудкин.

– За револьвером.

– Вот тебе эту большую вилку. Револьвера у тебя нет, не ври. А тебе, Иона, кочерга. Вы же с Куолупайкиненым из террористической фракции, так что и оружие у вас должно быть устрашающее.

– Может, лучше полицию позовем?

– Мы революционеры! Полицию звать стыдно. Сами справимся. Нас тут сорок человек, а там всего двое прощелыг.