– Вот! – сказал тот и воздел перст. – Вот это все потому! А где, спрашивается, мои гроши? У этой скотины.

– Но послушайте, Посудкин, – сказал Артемий Иванович. – У нас общество на паях, я также внес свой пай и имею такую же долю в барышах, как и все…

Посудкин взревел и, перегнувшись через стол, вцепился Артемию Ивановичу в горло.

– Долю в барышах! – заорал он. – Это мои деньги! Верни мне мои деньги!

– И нам верни! – раздались голоса. – Мы не хотим больше лягушек!

Фанни осторожно ткнула Посудкина вилкой в зад, и тот от неожиданности разжал руки. Артемий Иванович схватил кружку и объявил, что размозжит ею голову любого, кто еще посмеет приблизится к нему.

– Товарищи! – воскликнул Шульц. – Вы готовы драться друг с друг из-за любой грош. Надо тратить свою злость и энергию на борьбу. Настоящую борьбу. Убить гроссфюрст в Париж или в Лондон. Вам сразу будет много денег. Террористическая борьба есть такой же гешефт, как и все остальное. У большой гешефт – большой касс, а у маленький – три франк. У вас был большой гешефт, когда вы убиль свой царь. Вы до сих пор получаете из России дивидент за этот гешефт. Три франк – это касс для ваш новый лягушачий гешефт. Вам надо опять убивать тиранов, если вы хотите есть хлеб с колбаса, а не сухарь.

– Вы проституируете саму идею революционного террора, Шульц! – крикнул Посудкин. – Ее нельзя измерять деньгами. А ваш Гурин – просто провокатор!

– Чтобы проникнуть в наши дома, этот соглядатай самодержавия перехватывает почтальона, которому лень ходить по домам, и потом сам разносит письма! – сказал Иона Люксембург. – Ведь ты же не можешь просто взять у него письмо и закрыть дверь, приходится приглашать его домой. А он только этому и рад! Ведь и чаем тут напоят, и еще чего-нибудь съесть выпросит.

«Нужен мне ваш чай спитой без сахара! – обидевшись, разозлился Артемий Иванович, стараясь, однако, не подавать виду. – Да я изнемог ваши конверты на пару вскрывать и потом всю эту чушь переписывать. Да мне тысячи рублей жалования за это мало!»

– Он специально разорил всю женевскую эмиграцию! – продолжал Посудкин.

– Да еще так умело, что вы и рассказать никому не сможете – засмеют! – сказал Казак. – Социал-демократы со своим Плехановым со смеху помрут. Полноте, товарищи, ну какой Гурин провокатор! Был бы провокатором, не сидел бы он целое лето у пруда на жаре. Да и инструкцию вам, дуракам, не писал! Я ее прочел, пока набирал, здорово написано, со знанием дела. Вы бы, Посудкин, взялись ее распространять среди плехановцев, вот и деньги свои вернули бы.

– А наш пруд мы им в аренду сдадим от себя, – предложила Фанни.

– Или можете с Эльсницем договориться, все-таки у него какая-никакая книжная торговля здесь.

– Так значит я, по-вашему, провокатор?! Шпион, значит, полицейский?! – Артемий Иванович допил коньяк и стукнул стаканом о стол. – Еще два децилитра, и я ухожу от вас. Сдаю вам имущество и больше не имею с вами дела. Выкручивайтесь, как хотите. Грабли у Федерера, из трех моих лучших производителей на Народовольца наступил Плеханов, Якобинец болеет (он у меня дома в банке), Карбонария я еще осенью Фанни подарил, а Декабрист ускакал куда-то, пока я вам, Посудкин, объяснял как граблями работать. Засим считайте, что дела я сдал, а эти три франка заберите и подавитесь. Отдайте вон буфетчику или Шульцу обратно.

Он маханул принесенный ему стакан коньяка и, обиженный, вышел на улицу. Моросил зимний холодный дождь, в голове шумело от выпивки и сердитых мыслей. Артемий Иванович раскрыл зонт.

«Я для этих паразитов потратил лучшее лето своей жизни, сидел у этого вонючего пруда, пока Посудкин с Фанни Березовской кейфовал! И он будет мне претензию делать! Я ради общего дела рискую оказаться в тюрьме, если эта дура-хозяйка утром проговорится полиции, кто ей дал двадцать франков – а они! Я ради общего дела по ночам сочинял свой труд, который даже Бохановский сейчас похвалил, его наконец-таки напечатали – и вот!»

Тут Артемий Иванович оборвал перечисление своих заслуг перед революционным движением. Боже мой! Ведь именно сейчас, в эту самую минуту люди Рачковского не только громят типографию, они уничтожают его творение, которое он еще никогда не видел в напечатанном виде! Последний стакан коньяка наконец ударил ему в голову.

«Черта с два я им такое спущу!»

Уже не думая ни о чем, Артемий Иванович дунул к церкви Св. Троицы, где плюхнулся на извозчика и за франк в десять минут доехал до вокзала. Пока он расплачивался, невнятно бормоча и роняя под ноги монеты, с площади уехал под арку железнодорожной насыпи последний омнибус в Жэ. Артемию Ивановичу тоже надо было под арку. Здесь он ступил в огромную лужу, промочил ботинок, выронил зонт и, окончательно потеряв чувство реальности, преисполнился лютой ненависти к коллегам-погромщикам, покусившимся на его бессмертный труд.

От привокзальной площади по улице Монбриллан до типографии ходу было минуты две. Слева чернел и шумел мокрой листвою парк, справа тянулись убогие двухэтажные домишки. Типография «Народной Воли» находилась на первом этаже самого последнего дома, дальше по дороге на Жэ шли задворки товарного депо и газового завода, да зловещей башней возвышался гигантский газгольдер.

Окна типографии были темны, изнутри на улицу не доносилось ни звука, и Артемий Иванович остановился в нерешительности. Может, погромщики вовсе сегодня не пришли? Одному ему было страшно заходить в пустую типографию. Где же зонт? С ним как-то увереннее. Ах да, он же его уронил! Гурин покурил, потом собрался с духом и вошел в коридор. Здесь он еще потоптался минуту, затем решительно толкнул дверь. В типографии ни звука. Эх, была – не была – и он шагнул внутрь. Из темноты призрачной тенью выскочила доска и треснула его в лоб.

Очнувшись, Артемий Иванович не стал спешить и открывать глаза. Очень саднило лоб. Где-то рядом по-французски переговаривались два голоса: один, судя по выговору, принадлежал парижанину, второй, несомненно, был местный.

– Я предлагаю оттащить его в парк и бросить там в пруд, – испуганно говорил парижанин. – Он захлебнется в воде, и все решат, что он утонул пьяным.

– Нет, – хрипло отвечал швейцарец. – Так не годится. Я не занимаюсь такими делами. Вы завтра утром уедете, а я останусь.

Артемий Иванович почувствовал прилив теплых чувств к швейцарцу. «Все-таки наши женевцы человечнее этих заносчивых парижских хлыщей», – подумал он.

Где-то чиркнули спичкой, и уже третий голос с явным русским акцентом сказал:

– Давайте этого дурня коньяком до беспамятства напоим да здесь оставим. Вот пускай он утром объясняет своим, чего он тут натворил.

«А все-таки наш брат славянин лучше всех». – Артемий Иванович открыл глаза, но светлее не стало.

– Эй, зажгите свет! – потребовал он и встал на четвереньки.

– Проснулся! – неприязненно отметил парижанин. – Мсье, подайте бутылку коньяка из сумки.

Чья-то лапа ощупала в темноте лицо Артемия Ивановича, испачканное в крови, сочившейся с рассеченного доскою лба, нашла рот и сунула туда горлышко бутылки. Журча и приятно обжигая гортань, коньяк потек в желудок. Затем приятность прекратилась, и Артемий Иванович вынужден был вскочить на ноги, чтобы коньяк не потек обратно.

– Эй, ты куда?! – по-русски окликнул его брат-славянин.

Артемия Ивановича покачнуло, и он ударился о какой-то стол. Непослушными пальцами он чиркнул о коробок спичку и в свете ее увидел готовый набор в раме.

– «Введение в гренуеведение», – прочел он задом наперед заголовок. Будь он трезв, это заняло бы у него много времени, но тут он сразу признал в ящике свой труд. Спичка погасла, и в темноте Артемий Иванович бросился грудью на набор, крича: «Не дам! Мое!»

Он свернул стол вместе с ящиком, шрифт рассыпался по полу, а Артемий Иванович, больно ударившись о какой-то угол, рухнул на пол.

– Сейчас уснет, – сказал швейцарец, методично что-то рвавший в темноте.

Но Артемий Иванович спать не собирался. Он опять встал на четвереньки и двинулся вперед, сшибая головой все подряд. Вскоре он уткнулся носом в чьи-то панталоны из грубой шерсти, и укусил их хозяина за икру.