Он достал платок и вытер глаза. Возникла пауза. А затем, затем я вгляделся в него и увидел, что щеки его мелко трясутся, как будто замерзли. Но в комнате у меня стояла жара, даже почище вчерашней.

- Дорогая ты моя Олечка... - повторил он, и щеки затрепетали еще сильнее. Потом вышел и голос его, который я еле узнал. Он был сквозь слезы, совершенно глухой, погибающий: - Простите меня. Я долго и много говорю. А Господь велел нам: более слушай, нежели говори. Во многословии не спасешься от греха.

- Вы стали очень верить? - спросил я осторожно и сразу смутился.

Но он ответил мгновенно:

- Я верил всегда. Особенно там, на Севере, а еще больше теперь, когда остался без Олечки. Я лечусь своей верой, а не лекарствами. Каждый вечер я повторяю себе перед сном, наказываю: раз ты человек, а тем более старый, то непрестанно твори молитвы, проси у Господа прощения во грехах и терпения во время болезни. И моли Господа, чтоб не покрыла тебя вечная тьма... А вот Оленьку мою уже не поднять. Я и схоронил ее в том Дерюгино, на родине, значит. Все близкие люди у Оленьки были мастера, пимокатную мастерскую держали. Ну что - раз мастера, то большевички их тоже уделали, да. Вы не забыли, на чем мы остановились? Так вот, на день утраты в нашем сарайчике лежало два десятка овчин и столько же кож. Они были прикрыты брезентом четыре метра на три. Брезент слегка заляпан зеленой масляной краской. Счищать ее было бесполезно, да и надо ли, пятна эти никому не мешали.

Он прервался и медленно, как бы что-то узнавая, опять оглядел мою комнату. Глаза его оживились:

- Книг-то у вас - как в богадельне.

- В богадельне я не был и не собираюсь.

- Не зарекайся, милый мой. Все под Богом ходим.

Он сморщил нос. Я подумал, что в ноздри ему попало что-то кислое и едкое. Так и есть, он чихнул и промокнул нос аршинным клетчатым платком. И когда работал своим платком, медленно произнес:

- Будь здоров, Николай Поликарпович! Живи долго, береги свои силы.

- Будьте здоровы и богаты! - повторил я вслед за ним и задал свой главный вопрос: - Все же по какому случаю наш разговор? Да и не понимаю я, как вы ухитрились запомнить все эти килограммы и пятна на брезенте?..

Он как-то резко, по-молодому поднялся со стула и с расстановкой сказал:

- Простите, что отвлек вас от государственных дел. Премного простите... И за то, что надоел, и вообще...

Я не ожидал такого оборота и попытался загладить вину. А какую - сам не знаю. Я взял его ладонь в свою и крепко сжал ее. Ладонь не отозвалась. Но он опять сел на стул и заговорил:

- Значит, на чем мы остановились? Аха... А слева, в углу, лежало у нас конопляное семя, а также льняное. Засыпано было в трех мешках, а четвертый мешок, с коноплянкой, стоял прямо у дверей, о него можно было даже запнуться. И тут же у порога, в большом кошеле, у нас была припасена шерсть для будущих валенок. У нас в Дерюгино, я, по-моему, говорил уже, жили добрые пимокаты. Раньше по деревням таких мастеров как маслят в соснячке... Значит, поплыли дальше. В том же сарае стояло у нас и оборудование для выделки сыромятных кож. А теперь давайте с сараем покончим, выйдем за порог и оглядимся.

Он сразу же приподнял голову и в который уже раз осмотрел внимательно комнату. Я отвернулся и потупил глаза. Почему-то стало стыдно и неловко за потемневшие от старости стены, но особенно стыдно за свой серенький, полунищенский быт. Я уж давно не замечал, что у меня по стенам были развешаны бумажные картинки из журнала "Огонек" в самодельных рамках. Сейчас рамки рассохлись, попортились, и все выглядело совсем по-сиротски. И вдобавок эти старые стеллажи. Надо бы давно их поменять, но легко мечтать, когда денег нет. И пока я чего-то стыдился, он смотрел на меня цепким и суровым взглядом, точно я виноват был в чем-то. Но в чем же вина?

- Выходит, и вы жили долго, а ничего не нажили. Кроме ложки, да поварешки, да собачки. Большая она у вас, уважительная порода.

- Ничего, все еще впереди: и богатство, и яхта, и Канарские острова...

Он меня перебил:

- А зубоскалить я не намерен. Простите, господин учитель. - Он сжал губы в сухую длинную ниточку и прищурил глаза. - Туда ли я зашел? Мешаю только добрым людям.

- Вы мне не мешаете, Николай Поликарпович, совсем не мешаете, залепетал я угодливым голоском, и он сразу сдался:

- Ну ладно, поплыли. Значит, мы с вами покинули сарайчик. А рядом с сараем у нас был тесовый забор, а в заборе - калитка со щеколдой. Доски на калитке покрашены в салатный оттенок, а сверху над ними сделано украшение. Такой, знаете, деревянный петух на палочке и крылышки все вразлет. Конечно же, это пустяк, но для глаза приятно. Ну что, можно дальше?

- Конечно, конечно.

Он рассмеялся и погладил усы.

- А дальше у нас будет станок для распиловки леса на плахи. Он стоял как раз у калитки. Тут же были сложены в небольшую поленку кряжи, подлежащие распиловке. А рядом с поленницей возвышался новенький амбар, сложенный из бруса. Амбар был как картинка, сам квадратный, три на три, и под крышей. Сразу же к амбару было пристроено складское помещение, скатанное из гладких бревен и покрытое тесом. Это помещение именовалось завозней. Тут у нас находился погреб, который по весне набивался колотым льдом. Здесь у меня хранилось мясо, свежее и соленое, ну и маслице здесь же, а также разное соленье-варенье. В стены завозни были вбиты большие и малые крючья, на которые вешали скотские и бараньи туши. Все это случалось у нас после осеннего забоя скота. Ну да ладно, поди утомил... - Он хмыкнул, и это хмыканье можно было понимать по-разному - как ехидство или как начало новой неожиданной мысли. - Знаете, я вам уже надоел. Да и дело мое, наверно, пустое. К тому же у вас другой стержень и другая на вас рубашка.

- Ну почему?

- А потому, что вам не отличить ячменя от пшенички. И там усики, и тут усики.

- Ну уж вы слишком, Николай Поликарпович. Я же человек деревенский.

- Правильно! И потому извиняйте дурачка... И что на нас обижаться и нос воротить? Мы же мужики - репейное семя. Мы всю Россию в порядке держали. Что, не так говорю? Почему молчишь и не споришь? Я хоть и Коля-дурак, а понимаю, что мы были главные люди. А потом царь от нас отказался, а большевички тут как тут - и сразу за горло. А кого не задавили, тех к стенке поставили. Да прямо из обоих стволов дуплетом, и не дробью даже - картечью. По лосям такой били, чтобы наверняка. А кто остался живой - того в пермскую землю. Там мы как мухи мерли. А я вот, видишь, выжил. Большой оказался хитрец. А теперь один, почитай, крестьянин на всю округу. А может, и на весь Урал, а? Ты молчишь, понима-а-аю... Меня бы в цирк теперь сдать да как тигра показывать, но не вышло. Я ведь опять всех обхитрил - я с ума сошел, помешался, ха-ха-ха!.. А с дурака какой спрос? Без ума, мол, живет, без ума и помрет. Или как? - Лицо его покраснело, а по щекам ходила брезгливая гримаска. Наверное, от волнения.

И в этот миг в створку заглянул голубок. Его сизая шейка блеснула на солнце. И сразу же по глазам мне ударило зеленое, голубое и погасло. У котенка поднялась шерсть и ушки встали торчком. Он, кажется, приготовился прыгнуть, но голубок куда-то спрятался, створка была пустая. А мой гость неожиданно заметил:

- Надо же, прилетел, нарисовался. Он и в комнату зайдет, а потом и не выгонишь. Начнет порхать по углам и все изгадит. Это он по мою душу, подлец.

- Зачем вы так? Голубок ведь, разве можно...

- Понимаю, не можно. Но, милый мой, это же безобразие - выше сил. Он же мне намекает, да. Он же порученец от той косоглазой. Это мне он дает сигнал.

- Что вы придумали!

- А вы не поняли? Это мне сизарь говорит, что зажился я на белом свете, пора и место очистить. Да и жизнь-то моя - один срам. Все хохочут надо мной, издеваются, а я же, понимаете, еще человек. Разве не так, господин учитель?

Его глаза враз сжались, потом разжались, и мне показалось, что он плачет. Так и есть, он достал из кармана платок и промокнул глаза.