За два месяца до своей смерти отец рассказал мне о разговоре с младшим коллегой. Случился он во время его второй командировки в Женеву. С тех пор как я жила там с родителями и ходила в местную школу, прошло больше 10 лет. К тому времени я уже вышла замуж и жила в Нью-Йорке. Видимо, ребенок того коллеги ходил в ту же школу, где училась я. Вот он и спросил у отца, прожившего в Женеве не один год, слышал ли он о русской девочке, ходившей в коллеж Бюде много лет назад, о которой до сих пор вспоминают как об особенно одаренной ученице. И отец ответил: «Конечно. Это моя дочь».
Больше он ничего не сказал, да и я не задавала вопросов. Мы поняли друг друга без слов. Я счастлива, что подарила ему несколько мгновений отцовской гордости. И рада, что он мне об этом рассказал.
И в то же время как мне хотелось бы дать ему куда больше, чем обещания успеха. Только теперь, оглядываясь назад, понимаю глубину его отчаяния, когда я отказалась от возможности сделать карьеру. Человеком он был весьма жестким, но всегда позволял мне принимать самостоятельные решения и никогда не настаивал на своем. Он держал свое мнение при себе. Те, кто хотел узнать его, слушали. Мне тяжело думать о том, как жестоко я, должно быть, разочаровала его.
Довольно интересно, что в обеих моих школах произошли схожие случаи. Первый – после диктанта в 4-м классе русской школы. Четверть едва началась, как родителей вызвали в школу. Меня обвиняли в том, что я списала у соседки по парте, отличницы. Не знаю, что они сказали учителю, но мне они не сказали ни слова. Они всегда вели себя уверенно, но не высокомерно. И к этому инциденту они отнеслись как к недоразумению, чем это и было на самом деле. Я редко делала ошибки в словах, так что их реакция была вполне естественной. Тем не менее я благодарна и счастлива, что они встали на мою сторону. Я очень ценила доверие: это очень ценное чувство в принципе, а родительское – тем более. Мне не нужно было его завоевывать, оно было отправной точкой наших отношений. Считалось, что я его достойна, и я старалась это доверие оправдывать.
На следующий день мне велели пересесть за парту к менее блестящему ученику. Несмотря на всю эту шумиху, вопрос о наказании не поднимался. Очередной диктант я снова написала без ошибок. Инцидент был исчерпан.
Первые несколько месяцев в швейцарской школе мне пришлось трудно – я плохо знала французский и не всегда понимала, что говорит учитель и что от нас требуется. На первой контрольной по математике преподаватель строго упрекнул меня, что я списываю у соседки. Как смогла, я постаралась объяснить ему, что подсматриваю только затем, чтобы понять, какое задание нам дали. По части списывания правила были весьма строгие. Уличенному тут же ставили «ноль». Ни жалобы, ни оправдания обычно не помогали. Преподаватель едва заметно помедлил и не стал забирать у меня листок, однако сомневаюсь, что он мне все же поверил, судя по тому, с каким выражением на следующем уроке он отдавал мне работу с оценкой. Не помню, какую оценку получила моя соседка и к тому времени новая подружка, но совершенно понятно было: я никак не могла у нее списать. Ошибок у меня не было.
В швейцарской школе наказывали и за то, что забыл учебник или специальную тетрадь для проверочных работ, а также любую необходимую для занятий мелочь. Каждые две недели мы получали оценки за «дисциплину», и за каждый подобный проступок снималось полбалла. Такие проступки назывались oubli[2].
Каждая оценка ставилась в строгом соответствии с количеством набранных очков по шестибалльной системе от нуля до шести баллов через каждые полбалла. Каждое задание, каждая проверочная работа приносили определенное количество очков. Выходило весьма объективно. Личность ученика и учителя практически не влияла на оценку. Кроме, разумеется, моего первого учителя математики. Пишу это – и из глубин памяти спустя сорок пять лет ко мне приходит его имя. Думаю, нет, я уверена, что помню его правильно. Спасибо, что поверили мне тогда, месье Шевалье!
Швейцарские дети, получив «ноль», особенно не огорчались – они относились к этому философски. Видимо, они с ранних лет приучены соблюдать четко прописанные правила, которые нельзя нарушать или оспаривать, и отвечать за свои ошибки сообразно возрасту и серьезности проступка.
Моя собственная единственная за всю историю моей учебы попытка списать закончилась полным провалом. Экзамен по бухгалтерскому учету считался одним из самых сложных в нашей специальности. Он и был таким, главным образом потому, что столько требовалось запомнить! И я решила написать свою первую шпаргалку. Не поленилась сделать это микроскопическим почерком на маленьких листках бумаги. После чего приколола их к подкладке юбки и отправилась на экзамен. Войдя в аудиторию, я поняла, что потеряла их по пути. Но это не выбило меня из колеи. Я знала материал. Тем не менее я восприняла это как знак: шпаргалки – не мое. Наверное, можно было бы придумать более прозаическое объяснение или применить более разумный и простой способ: например, прикалывать листки к подкладке юбки уже в институте. Отчего-то эта мысль тогда не пришла мне в голову; оно и к лучшему. Шпаргалки я писала скорее для того, чтобы попробовать нечто новое. Главное в учебе для меня – во всем разобраться: я не могла противиться этому желанию. Мне требовалось знать. Трудности лишь делали учебу интереснее.
Самым постыдным случаем жульничества в учебе мне представляется тот, когда я вовсе не собиралась жульничать. Я сдавала экзамены на школьный аттестат. Шел экзамен по химии. Стоя у доски, я написала ответы на первые два вопроса. Третий казался мне таким простым, что я даже не стала писать ответ на доске. Внезапно моя учительница физики, член экзаменационной комиссии, встала, прошла мимо меня и сунула мне в карман клочок бумаги. Я не сразу поняла, что это было. Оказалось – ответ на третий вопрос. В жизни я не испытывала большего стыда. Я не знала, как на такое реагировать. Просто оставила бумажку в кармане. Физику я знала очень хорошо, любила ее сильнее и понимала куда лучше, чем химию, и учительница любила меня и думала, что я заслуживаю золотой медали вне зависимости от того, знаю я ответ на этот вопрос по химии или нет. Она была одной из моих любимых учительниц. Но все равно я так и не смогла подойти к ней и объяснить, что знала ответ на тот вопрос и отличную оценку получила заслуженно.
Вечерами мне приходилось проходить материал куда более сложной программы русской школы. Родители помогали мне всякий раз, когда я в этом нуждалась или просила, но не указывали, что делать, не учили, как надо выполнять задания, и вообще следили за мной не слишком пристально. Меня, старшую, считали достаточно разумной, чтобы справиться самой, и это меня вполне устраивало. Я очень ценила эту свободу, всегда хотела работать в своем темпе и быть самой себе хозяйкой.
А еще мне требовалось дойти до всего самой. Любимое выражение моего отца: «Умный учится на чужих ошибках, а дурак на своих». Ему приходилось повторять это довольно часто, потому что я хотела лично все проверить и не верила никому на слово. Мудрость подхода моих родителей заключалась в том, что они не заставляли меня слушаться, а позволяли самой убедиться, что они чаще всего были правы.
Один случай особенно сильно врезался мне в память, так как он оказался весьма болезненным. Я училась кататься на лыжах. Проведя многие часы на склоне для начинающих, я чувствовала нетерпение и готовность двигаться дальше. Наконец в один прекрасный день я решила, что могу одолеть трассу посложнее. Я слишком увлеклась и переоценила свои силы. Пришла на непростую «синюю» трассу. Лыжники съезжали по ней изящно и, казалось, совсем без усилий, и я решила, что и мне она дастся так же легко. К тому моменту, как я спустилась, костяшки пальцев у меня кровоточили (день выдался не холодным, и я неосторожно сняла перчатки), одна из лыж опередила меня на спуске, да и в целом красотой мое катание не отличалось. Думаю, этот спуск стал одним из самых серьезных уроков моей жизни.
