Я танцевал, всю жизнь танцевал на краю пропасти – и вот не упал, оказался на твердой земле, шагнул туда, куда надо.
Моя память снова дрейфует, и мысли разбегаются, но не волнуйтесь – мой ум еще достаточно крепок, чтобы протанцевать с вами через мою жизнь к тому, последнему танцу с камнем.
А пока мы танцевали с Лаурой, сначала в аэропорту Темпельхоф, под рев пропеллеров, потом в бальном зале в Шонеберге, потом в каком-то дансинге в Шарлоттенбурге – и кулисой нам служил вывод французских и американских войск, план Маршалла, нависшая над городом тяжелая бетонная тень, которая скоро станет реальной стеной, Конрад Аденауэр, Эйзенхауэр, генсек Хрущев и де Хевиленд «Комета» – первый реактивный пассажирский лайнер.
И один раз, когда мы собирались на очередной дансинг, она ходила по моей большой необжитой квартире в Тиргартене, мерила вечерние платья, искала нужный ракурс и освещение – и вдруг мечтательно закружилась перед зеркалом, осматривая себя будто со стороны, совсем как мать перед тем, как выйти с отцом в свет. Я сглотнул, вдруг трудно стало дышать, представил себе нас через десять лет – наш дом на берегу Эльбы, наш катер, нашего шофера, наших детей – и предложил ей выйти за меня замуж.
* * *
Мы оба были сиротами, у обоих родители погибли в войну – так что благословлял нас с моей стороны дядя Давид, а с ее – совсем древняя, чудом уцелевшая бабушка Хильдегарда, которая то ли не знала, кто я, то ли ей говорили, но она постоянно забывала. Я хотел, очень хотел устроить эту свадьбу в Гамбурге – но все закрутилось так быстро, что у нас просто не было времени организовать трансфер гостей, отель, рестораны – и мы просто и без лишних церемоний отметили нашу свадьбу в отеле «Кемпински». И если забыть, что за окнами лежал разрушенный и кое-как залатанный город, что мы были на острове, со всех сторон к которому уже подбиралась красная вода – то все выглядело почти так, как я хотел. Был директор «Люфтганзы», местный представитель British Airways и PanAm, был одетый в костюм с Сэвилроу, рокочущий мягким и милым моему сердцу ганзейским выговором Аксель Шпрингер – длинноволосый, но иначе, чем те, кто через десять с лишним лет попытаются убить его. Вспомнив отца, я пригласил советского посла (не пришел) и нескольких деятелей немецких киностудий. Гости приятно беседовали, поздравляли невесту, которая всем им улыбалась и спокойно принимала поздравления – ее отец был сигарный фабрикант, еврей, по которому тоже проехало гитлеровское колесо – но ее семья была одного с нами круга, и все эти люди были ей не в новинку. Гости искренне радовались за нас – молодую, красивую, состоятельную пару, официанты и швейцары почтительно склонялись, с прямой по-довоенному спиной, мы танцевали танго – наш последний совместный танец.
Дамы и господа, разрешите маленькую интермедию. Швейцария – небольшая страна, мы почти приехали в мой особняк под Люцерном. Я возвращаюсь домой после долгого рабочего дня, как и вы все, – каждый или почти каждый день. Вы приезжаете, съедаете ужин, выпиваете бокал вина или двойной виски, прочитываете газету или смотрите вечерний выпуск новостей. Ну а потом – потом идете в спальню. И вот вы, женатые мужчины, замужние женщины – скажите, кто из вас до сих пор дрожит, переступая порог спальни? Да, вы заходите – и ваша жена лежит там, скучная, в халате, в очках для чтения, с журналом или детективом в руках. И я могу поспорить, она даже не обернется на звук открываемой двери. Я волнуюсь, а мне уже восьмой десяток, хотя мы уже шесть лет вместе и я даже еще не вошел в дом. Я покупаю цветы – видите, каждый раз, как мой отец, – а она ждет меня, готов поклясться, с таким же трепетом.
Еще два поворота – и мы прибудем, я подойду к дому и отпущу шофера…
Реактивная авиация не то чтобы захватила меня – нет. Как хотите, в турбинах есть что-то нацистское, напоминающее геббельсовское вундерваффе. Все эти реактивные истребители, которыми нацисты хотели остановить темные полчища русских – в этом есть эффективность, но нет блеска. Я интересовался винтами и даже предлагал закупить один из самых экстравагантных лайнеров, какие знал, – советский Ту-114, воздушный гранд-экспресс, получивший в натовской кодификации странное прозвище Cleat – «зажим». У последнего вздоха сталинского большого стиля было четыре двигателя, по два соосных винта на каждом, которые ревели, как полчища голодных медведей, и уничтожали тонны керосина – но в нем была настоящая кухня, как в ресторане, с лифтом для подачи блюд наверх, и три класса – ряды кресел в третьем, столики под зеленой лампой во втором, и купе, настоящие купе с бархатными диванами – в первом.
Как бы то ни было – меня убедили в глупости моей затеи. Противиться турбинам было все равно что протестовать против восхода солнца, а в новой практичной Европе не осталось места для советских имперских фантазий.
И мы купили старые добрые «Дугласы ДС-8», в которых уже тогда началась эта нездоровая привычка – спрессовывать ряды кресел все теснее и теснее. Моя первая жена ушла от меня, когда мы подмяли под себя американский Berlin Air, а также TLU и собирались поглотить еще как минимум три чартерных линии. Руководителя TLU я вызвал к себе в кабинет, объяснил суть дела и показал на дверь, которая была у него за спиной. До сих пор помню выражение недоумения и обиды на его лице.
Потом я приехал из Франкфурта, по дороге из аэропорта зашел в цветочную лавку и сам составил букет, как это всегда делал мой отец. Когда пришел домой, в нашу огромную квартиру в центре, я обнаружил ее пустой, а шкафы – вывернутыми, будто в доме побывали воры и очень спешили. Букет упал на пол, так и пролежал там с неделю, засох и превратился в жесткий каркас былой нежности. Записка была приколота к двери, я нашел ее позже.
И ничего не случилось – просто дом, в котором мы жили, в секунду оказался пустой ненужной квартирой, с абсурдным количеством комнат и непонятно кому предназначенными шкафами, фенами, увеличивающими зеркалами и уж совсем непонятными, забытыми на полках пилочками и пинцетиками. В увеличивающем зеркале отражался он, уволенный руководитель TLU, – тот же жалкий и недоуменный вид. Что и говорить, я был неподготовлен. Директор TLU исчез так же, как появился, уступая место просто обиженному мальчику. Людвиг звал маму, звал папу – дом отвечал тишиной. Мой отец уходил из дома и возвращался, он работал и совершал сделки, а мать ждала его – и они любили друг друга. Он прожил недолгую жизнь и умер страшной смертью – но он никогда не знал, что можно прийти домой и обнаружить короткую записку на двери вместо жены.
Адвокаты развели нас, и я ее больше не видел. Слышал, что занималась экологией, защитой растений и, кажется, правами животных – если я не ослышался и такое вправду существует.
Оставшись один, я продолжал расширять мой бизнес и занялся несколькими побочными делами.
Вспоминая отца (да и Говарда Хьюза грешным делом), в начале семидесятых я финансировал пару фильмов и даже что-то похожее на смутную искру пробежало между мной и молодой немецкой актрисой, звездой Главного Немецкого Режиссера тех времен. Мы столкнулись на вечеринке в честь этого финансированного фильма, в Мюнхене – оказались вместе в медленно плывущем гостиничном лифте, и атмосфера этой раззолоченной кабины, похожей на брачную каюту Скарлетт ОʼХары на американском колесном пароходе, была такой интимной, что уже внизу, в фойе, я пригласил ее танцевать. Музыканты сыграли что-то медленное, огни летели, она была очень красива, а уроки Лауры не пропали даром – я кружил ее, и она шептала мне на ухо что-то о своем детстве, об имении отца на фьорде Эккерна – в этом путаном рассказе фигурировали и ее семья, и рояль в гостиной, и свечи в люстре, и даже английские бомбардировщики – словом, я чуть не расплылся, – но пришел Режиссер, усатый, с немытыми волосами, в кожаной куртке а-ля советский комиссар и сапогах – увел ее к своим длинноволосым друзьям.
