Какое богатство иметь в эти тяжелые времена большую, спаянную, прочную семью, где каждый доверяет друг другу и оказывает поддержку. Раньше при… арестах пасторов я иногда думал, что одиноким людям из их числа переносить неволю легче всего. Тогда я еще не знал, что в ледяном воздухе заключения означает тепло, исходящее от жены и семьи, не знал, что именно во времена такой разлуки еще больше растет чувство тесной сплоченности…

Только что пришли письма, за которые я вам очень признателен. Прочитав рассказы о клубнике и малине, о вольных каникулах и планах на отдых, я вдруг почувствовал, что между тем взаправду настало лето. Здесь не ощущаешь смены времен года. Я рад, что температура <воздуха> умеренная. Некоторое время тому назад синица свила гнездо во дворе, в маленькой каморке, и вывела 10 птенцов. Я каждый день радовался, глядя на них. Но однажды какой-то грубый малый все разрушил, несколько мертвых птичек лежало на земле – уму непостижимо. Много радостей доставляют мне на прогулках во дворе муравьиная куча и пчелы на липах. Я иногда вспоминаю при этом историю Петера Бамма, попавшего на дивной красоты остров, где он встречает множество довольно приятных людей. Во сне он охвачен страхом, что на остров может упасть бомба и все разрушить, и первая мысль, которая приходит ему в голову: жаль бабочек! Видимо, чувство нетронутой, тихой, свободной природной жизни и порождает в тюрьме совершенно особое (в чем-то, возможно, сентиментальное) отношение к животным и растениям. Вот только мухи в камере вызывают эмоции совсем не сентиментальные. Заключенный, наверное, вообще склонен к раздуванию в себе эмоциональной стороны, чтобы тем самым компенсировать недостаток тепла и душевности, ощущаемый им в его среде, причем, вероятно, он слегка преувеличенно реагирует на свои душевные движения. Это прекрасно, наконец, снова призвать себя к порядку холодным душем отрезвления и юмора, без чего можно утратить чувство равновесия. Я думаю, что правильно понятое христианское учение может оказать здесь особенно действенную службу.

Милый папа, тебе ведь все это отлично известно из длительного опыта лечения заключенных. Я пока еще сам не познакомился с так называемыми тюремными психозами, ориентируюсь только приблизительно.

Когда субботним вечером начинают звонить колокола тюремной церкви, наступает самый подходящий момент для писания писем домой. Удивительно, какой властью над человеком обладают колокола, как могут они проникать в душу. С ними связано так много воспоминаний из прежней жизни. Любое недовольство, неблагодарность, эгоизм – все исчезает с их звоном. Вдруг ты оказываешься в толпе милых сердцу воспоминаний, как бы окруженный роем добрых духов. Первое, что приходит мне на ум, это тихие летние вечера во Фридрихсбрунне, потом – множество общин, где я работал, далее – вереница уютных домашних торжеств, обручений, крестин, конфирмаций (завтра, кстати, конфирмация моей крестницы!) – всего и не сочтешь, что оживает в памяти. Но это обязательно мирные, исполненные чувства благодарности, вселяющие уверенность воспоминания. Если бы только можно было еще больше помогать другим людям!

Прошла неделя, заполненная спокойной работой и прекрасными книгами, к тому же я получил письма от вас… а сегодня – чудесную посылку. Меня несколько беспокоит, что окна в вашем бомбоубежище придется заложить…

Минуло четверть года, как я в тюрьме. Помнится, в студенческие годы на лекциях Шлаттера по этике шла речь о долге гражданина-христианина вести себя спокойно в ходе следствия. Тогда для меня это были пустые слова. За прошедшие недели я много думал об этом. Давайте с тем же спокойствием и терпением, что и прежде, переждем еще столько времени, сколько на нас будет возложено. Во сне я чаще обычного вижу себя на свободе, среди вас…

Просто великолепны были огненные лилии, бутоны медленно раскрываются по утрам и цветут лишь один день, на следующее утро придет черед других, а послезавтра отцветут последние.

Так, значит, вчера, в эту жару вы сами были здесь и передали посылку! Надеюсь, что вы не очень утомились. Я так благодарен вам за это и за гостинцы. Дары лета здесь, конечно, особенно приятны. Оказывается, и помидоры уже созрели! В эти дни я впервые почувствовал жару, тут в камере она еще не мешает, ведь я мало двигаюсь. Но желание подышать свежим воздухом растет. Мне бы хотелось как-нибудь провести вечер в саду. Получасовая дневная прогулка, конечно, прекрасна, но все-таки слишком коротка. Вероятно, все простудные явления, ломота, насморк и т. д., пройдут, только когда я снова окажусь на воздухе. Огромную радость мне всегда доставляют цветы, вносящие в серую камеру жизнь и краски…

Со своим чтением я всецело в XIX веке. Готхельф, Штифтер, Иммерман, Фонтане, Келлер – я читал их за этот месяц просто с восхищением. Эпоха, в которую писали на таком простом, ясном немецком языке, должна в своей основе иметь весьма здоровое начало. Описывая самые нежные переживания, не впадают в сентиментальность, в энергичных партиях – не становятся фривольно развязными, высказывая убеждения, избегают патетики – никакого деланного упрощения или усложнения в языке и содержании; все это, одним словом, крайне симпатично для меня и, как мне кажется, полезно. Но это, разумеется, предполагает серьезную и кропотливую работу над выразительными средствами немецкого языка, а потому – непременную тишину и покой. Кстати, последние вещи Ройтера меня снова сильно захватили, и я с радостью и удивлением ощущаю в себе то же настроение, близость всего, вплоть до языковых средств: ведь очень часто автор своей манерой изложения может приковать к себе читателя или оттолкнуть…

Всякий раз тешу себя надеждой, что письмо, которое я вам пишу, будет последним письмом из тюрьмы. Ведь это, в конце концов, с каждым днем все вероятнее, а здесь мало-помалу становишься сыт по горло всей обстановкой. Я бы пожелал вам провести всем вместе пару хороших летних дней.

Я в самом деле очень рад и благодарен за то, что теперь смогу писать вам чаще, ведь я боялся, что вы беспокоитесь, во-первых, из-за жары в камере под крышей, а во-вторых, из-за просьбы об адвокате. Только что получил вашу восхитительную посылку с помидорами, яблоками, компотом, термосом и пр., а также с фантастической охлаждающей солью, о которой я даже и не подозревал. Сколько забот у вас опять из-за меня! Очень вас прошу, не волнуйтесь, я жил в еще большей жаре – в Италии, Африке, Испании, Мексике, а хуже всего, пожалуй, было в Нью-Йорке в июле 1939 года – и более или менее знаю, как лучше всего себя вести. Ем и пью я мало, спокойно сижу за письменным столом и нахожу, что моей работе практически ничего не мешает. Время от времени освежаю тело и душу вашими замечательными гостинцами. О переводе на другой этаж мне бы не хотелось просить, я считаю это непорядочным по отношению к тому арестанту, который в таком случае будет вынужден переехать в мою камеру и у которого, по-видимому, нет помидоров и пр.; кроме того, объективно разница не слишком велика, 34° в комнате или всего 30°. Но я узнал, что Ханс[2] переносит жару все еще плохо, и очень расстроился за него. Однако я сделал еще одно любопытное наблюдение – то, чего изменить нельзя, человек переносит совсем по-другому, чем если он постоянно занят мыслями о возможности какого-нибудь облегчения своей участи.

Что касается моей просьбы о защитнике, то я очень надеюсь, что вы с вашей стороны не слишком сильно обеспокоены и так же, как и я, спокойно ожидаете исхода событий. Пожалуйста, не думайте, что я в отчаянии или сильно волнуюсь. Конечно, для меня это было сильным разочарованием, как, вероятно, и для вас. Но в каком-то смысле это также и некоторое облегчение: знать, что окончательное рассмотрение дела, чего мы так долго ожидаем, уже не за горами. Я каждый день жду более точной информации…