– Ты будешь верна мне, Гела, ты будешь терпеливо ждать, пока я вернусь, и не отдашь свое сердце другому? – спросил принц голосом, полным боли.

– Фридрих, – сказала Гела, положив руку ему на плечо, – прикажи мне отдать свою жизнь; если бы это было необходимо для твоего счастья, я с радостью отдала бы ее. Я буду твоей во все время скорбной разлуки; а если я умру, душа моя покинет небеса по твоему зову.

Фридрих прижал ее к своему сердцу.

– Я ухожу счастливый, моя Гела; опасность и смерть не грозят мне, ибо я защищен твоей любовью! Прощай до той поры, пока мы снова не встретимся в радости!

Он поспешил прочь, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы, а Гела снова опустилась на ступени алтаря и склонила голову в безмолвной молитве.

Она не услышала шагов, снова нарушивших тишину этого места, и снова подняла голову лишь тогда, когда ее плеча коснулась чья-то рука. Но на этот раз на нее смотрело не юное лицо Фридриха, а серьезное лицо пожилого священника, пришедшего позвать его возлюбленного и всех окрестных жителей в Крестовый поход.

Она вздрогнула, подумав, что он, возможно, слышал их разговор и таким образом открыл тщательно сохраняемую тайну.

– Не бойся, дочь моя, – мягко произнес старик, – я стал невольным свидетелем вашей встречи, но ваши слова попали в уши и сердце человека, призвание которого делает его хранителем многих тайн.

Гела с облегчением вздохнула.

– Ты чиста сердцем, дочь моя, – кротко продолжал старик. – Кто осмелится упрекнуть тебя за то, что ты отдала свою любовь юноше, которому Господь дал силу очарования, позволяющую завоевывать сердца тех, кто видит его? Но, дочь моя, если ты любишь его, то должна отречься от него.

Гела с ужасом посмотрела на священника.

– Да, отречься от него! – серьезно повторил тот, кивнув седой головой.

– Я не могу, преподобный отец! – прошептала девушка дрожащими губами.

– Не можешь? – сурово спросил священник. – Не можешь отказаться от своего счастья ради него, но готова отдать свою жизнь, если это понадобится для его счастья?

– Ах, преподобный отец, – запинаясь, проговорила Гела, умоляюще протягивая к нему руки, – не будьте столь суровы! Вам не понять, что значит отречься от него, а вместе с ним от всего, что я называю счастьем. Но если этого потребует его благополучие, то пусть мое сердце будет разбито.

Старый священник с нежностью посмотрел на нее.

– Ты хорошо сказала, дочь моя, – мягко произнес он. – Фридрих любит тебя всеми силами своей души и готов пожертвовать ради тебя титулом и мирскими обязанностями; но он мужчина и принц, из рода Гогенштауфенов, который должен стремиться к свершению великих, достойных похвалы дел, но стремлениям этим препятствует любовь к тебе. Когда он достигнет возраста, то будет недоволен тем, что ты стала препятствием в выполнении задач, возложенных на него благородством его предков. И тогда, дочь моя, не он один, но вся Германия будет винить тебя, ибо каждый прозорливый глаз узнаёт уже в этом юноше будущего вождя, которому суждено привести наше разделенное королевство к единству и величию. Разве можешь ты пожертвовать будущим своего возлюбленного, и всех нас, своему собственному счастью?

Гале поднялась, словно очнувшись от сна.

– Нет, отец мой, – произнесла она твердым голосом, хотя блеск ее глаз погас, когда она смотрела на священника, – нет, я отрекаюсь от него. Но если он когда-нибудь с горечью вспомнит о Геле, я прошу вас рассказать ему о теперешней минуте, о том, почему я сделала это: потому что его счастье для меня важнее моего. Пусть моя жертва не будет напрасной!

Священник положил свою дрожащую от волнения руку на ее прекрасную голову.

– Мир да пребудет с тобой, дочь моя!

Чудесным майским утром, спустя два года после прощальной сцены в замковой часовне, юный Фридрих ехал верхом по подъемному мосту крепости на возвышенности рядом с долиной Кинцига.

Солнце Сирии окрасило его кожу, тяжкие военные труды и горечь утраченных иллюзий оставили морщины на прежде гладком лбу, но его развевающаяся борода и волосы по-прежнему сияли золотом, а голубые глаза горели, как в былые времена.

Замковые слуги толпились, приветствуя своего любимого молодого господина, ставшего, после смерти своего отца, герцогом Швабии и их феодалом. Его царственные уста произнесли много милостивых слов, его обаятельная улыбка сияла подобно солнечному лучу. Его взгляд перебегал с одного на другого, пока не остановился на старом, согбенном человеке. Это был отец Гелы. Затем Фридрих спешился и поднялся по лестнице в свою любимую комнату.

Дворецкий поставил на стол чашу с лучшим вином, хранившимся в самом дальнем углу погреба для самых торжественных случаев, а экономка принесла восхитительное печенье, специально приготовленное для этого праздничного дня, но молодой герцог не обратил на это никакого внимания. Он стоял у эркерного окна и смотрел на окно напротив. Там, в цветочном ящике, прежде цвели левкои и розмарин, а позади них он часто видел лицо, склонившееся над прялкой, – равно которому он не видел нигде на Востоке.

Но теперь все изменилось. Цветочный ящик висел пустой, наполовину развалившийся; цветы исчезли, равно как и милое лицо за стеклом, когда-то смотревшее на него с любовью.

Холод ужасного предчувствия сковал его сердце.

– Кто живет в той комнате, с зашторенным окном? – как можно спокойнее спросил он экономку, гремевшую ключами, чтобы привлечь внимание молодого герцога к себе и своему шедевру кулинарного искусства.

Старуха подошла поближе и взглянула на окно, на которое указывал герцог.

– Увы, господин! – ответила она. – Там раньше жила Гела, добрая девушка, но два года назад, осенью, она ушла в монастырь святой Клариссы, в самой чаще леса, и стала монахиней.

Фридрих некоторое время стоял неподвижно, потом молча кивнул в сторону двери, едва сдержав стон.

Экономка ушла, а молодой человек сел на подоконник, не сводя глаз с окна напротив.

Раздался тихий стук в дверь, но герцог не услышал его из-за стука собственного сердца. Дверь отворилась, и на пороге появился тот самый старик, на котором принц остановил свой взгляд во дворе замка. Он почтительно приблизился к окну и терпеливо ждал, пока молодой хозяин заметит его. Когда тот, наконец, поднял глаза, старик увидел лицо, сиявшее прежде подобно солнечным лучам, а теперь покрытое тенью смерти.

– Милорд герцог, – сказал старик, когда Фридрих подал ему знак говорить, – у меня был единственный ребенок. Не знаю, замечала ли его ваша светлость. Когда мужчины окрестных мест отправились в крестовый поход, она ушла в лесную обитель, поскольку считала, что сможет там без помех молиться за безопасность и победу наших воинов. Перед отъездом она взяла с меня обещание передать это письмо вам лично в руки, как только вы вернетесь.

Он вытащил пергамент, зашитый в пурпурный шелк, и протянул его герцогу.

Фридрих снова ничего не сказал, но молча принял послание, ибо сердце его истекало кровью.

Старик молча удалился. Оставшись один, Фридрих разрезал шелк своим охотничьим кинжалом и вытащил пергамент; когда он развернул его, то увидел, что он написан Гелой, ибо он сам учил ее писать в их счастливые часы, проведенные в лесу; она прощалась с ним, поскольку не могла нарушить обещания, данного старому монаху.

В то время как Фридрих два года назад спешил во дворец своего дяди, священник отправился в другие части страны, призывать людей присоединиться к походу в Святую землю, и только смерть помешала ему продолжать свою миссию.

Солнце давно перевалило за полдень, но ни единый звук не нарушил тишины комнаты, в которой сидел Фридрих. Вино, принесенное дворецким, осталось нетронутым, также и замечательное печенье экономки.

Наконец, молодой герцог встал, вышел из комнаты и спустился во винтовой лестнице во двор; но когда ему подводили коня, управляющий подумал, что вряд ли это тот самый молодой, веселый принц, проезжавший несколько часов назад по мосту. Вскочив в седло, молодой человек бросил последний взгляд на пустынное окно и, не сказав на прощанье ни слова, выехал на дорогу, по которой совсем недавно прибыл в замок с надеждой в сердце. Это была та самая дорога, по которой Гела так часто ходила с ним к маленькому холму в лесу; оказавшись возле узкой тропинки, принц свел лошадь с дороги, привязал к дереву и медленно пошел по направлению к месту их прежних свиданий.