Литмир - Электронная Библиотека

Тесть не сдавался:

- Как же не заводить! Если полным ходом идёт, говорю это, как врач, растление общества, и нас ждёт разнузданность скотов и всеобщая безнравственность.

- Да почему сразу безнравственность?

- А потому, что каков верх, такова и жизнь в государстве! По-другому не бывает.

Господи, как старик был прав! А тогда сидели всей семьёй за столом не то, чтобы очень уж напуганные - свои все, но какие-то онемевшие. Молчала Вика. Молчала её младшая сестра, хромая Людмила - смотрела на отца тёмными глазами испуганно, с недоверием. Так и осталась, бедная, одинокой из-за своей хромоты после полиомиелита. Молчал и сам, жалея, что поехал не к своим родителям в Смоленск - из Ленинграда было бы почти по пути - а вот сюда, в Саратов, к этому ворчуну, который ещё накличет беду на всех своим языком.

Беды ни на кого старик не накликал - скончался перед войной, заразившись в клинике от своего пациента, пришедшего к нему на приём с брюшным тифом. О тёще потом ничего не слыхал, как и о своих родителях, неизвестно, выживших в войну или погибших. Но это всё было уже потом, после. А тогда, летом 38-го, один Вовка ничего не понимал - 10 лет пацану было, играл на диване с котом Филей. Гостить им в Саратове после этого не захотелось, да и скучно было у стариков, поехали в Крым.

И опять была красота. Над бликующим морем стояло густое знойное марево, в котором плавился и мерк диск маленького далёкого солнца. В Царской бухте Нового Света, куда они пешком пришли из татарского Судака, скопился густой солнечный зной, море рябило и сверкало слюдяными иголочками, в кряжистых соснах на отвесных каменных скалах неумолчно пилили цикады - так, что звенело и шумело в ушах. Пахло нагретой смолой. Раскалились, обожжённые солнцем, камни. Вода в бухте была прозрачной и тёплой. Никого вокруг не было, только они с Викой. И Вика разделась донага и легла в воду возле самого берега. Её тело слегка покрывало мелкой прозрачной рябью, которая перекатывалась через её смуглую спину серебристыми шариками и стекала опять в море. Какой был покой, какое счастье!..

И был ещё один день в Крыму - последний, который тоже запомнился на всю жизнь. Вовка в то лето остался в Смоленске помогать бабушке лечить прихворнувшего дедушку, а они с Викой поехали в санаторий ВВС по путёвкам. Однажды, после экскурсии в Ялту, возвращались вечером на пароходике к себе в Судак. Море казалось громадно-необъятным, возле парохода - изумрудным, а вдали - горбилось, лоснилось тёмными боками, с белыми барашками наверху, шумно ухало, как перед штормом, и обдавало запахом водорослей и порывистым ветром. Быстро темнело.

А потом, когда подходили к Судаку в чёрной непроглядности безлунной ночи, над морем вспыхивал, на дальней косе впереди, огонь маяка с равными чёрными промежутками. Ночь от этого казалась тревожной, тревожно бухало в берег запенившееся, забурлившее море. Эта тревога передалась тогда Вике, но она не могла её объяснить, только всё время жалась к нему.

На другой день они в последний раз сидели вдвоём на мирном пляже и смотрели, как мальчишка из поселка ловил удочкой кефаль на морского червя, а за ним внимательно наблюдала его серая, пыльная собачонка. Чувствовалось, мальчишка и пёс были большие друзья, любили друг друга. Да и день был такой неожиданно тихий, ласковый, не то, что ночью. Пахло мокрой рыбой, плыли по небу ватные облака. И вдруг - война!.. Это было воскресенье, 22 июня, и радио с пляжного столба заговорило голосом Молотова, извещающего всех о том, что мирное время кончилось.

Рядом был нежный, прихваченный загаром, овал щеки. Шею щекотали тёмно-каштановые волосы Вики - их трепал ветерок. И даже запах прохладной кожи чудился: ведь это же Вика, жена! Какие у неё были тёмные от страха - до бездонности! - глаза. Какие любящие, молящие...

Всё было - нежность, любовь, мирная счастливая жизнь.

И не стало. Ни Вики он больше не видел, умчавшись на свой аэродром под Ленинградом, ни родителей, ни подросшего, наверное, теперь сына. Жена - свернула от Москвы в Смоленск, за сыном, чтобы вывезти его к своим в Саратов, где собиралась жить и сама. Её хромая сестра перед войной куда-то уехала от родителей - в какую-то артель для инвалидов: не хотела сидеть у матери на шее... А он поехал дальше, на войну... Всё рухнуло, перепуталось с той поры в его жизни.

Синее море и вольную жизнь сменила белая тундра. Тоже безбрежное море - только волны не скребутся галькой, а скрипят десятками тысяч валенок.

А потом нары всю ночь, и тёмный потолок над тобой. Скрип часовых на снегу. Загляни в такую минуту в глаза не спящего зека - бездна...

Такие глаза он видел на фронте у товарищей, вылезавших из кабин самолётов после воздушного боя: с холодком смерти, который ещё не выветрился и парит, с внимательной задумчивостью. Чёрные губы, белый окурок, и пальцы подрагивают - повидал человек! Сам он - летал только ночью: бомбил немецкие дальние города.

Пальцы подрагивали теперь и у него. Только не так, как у друзей после воздушного боя - от горькой обиды дрожь тяжелее.

Вспомнилась другая тюрьма - у немцев. На морской косе за Ригой, в сторону Кенигсберга, был у них аэродром. Аэродромчик этот часто бомбили, нужно было его ремонтировать, и командование перевело туда небольшой лагерь для военнопленных. Тоже охрана, и проволока, вонь из параш по ночам, а было не так тяжело на душе. Потому, что была надежда: временно это всё, да и враги эти немцы. А теперь вот - самого считают врагом, предателем. Свои!..

Тогда, прыгнув в кабину вражеского истребителя, боялся погибнуть не от страха, что могут убить. Из страха, что Родина правды о нём не узнает. И был дико рад, дико счастлив, что сел к своим: не сбили! Пальцы дрожали от радости.

А потом уже не дрожали, а прыгали губы - от неправды, обиды пекучей: "Сознавайся, сука, подослан?!."

И опять нельзя умирать, опять правды о нём не узнают - жена, сын. Заместитель командира полка ночных бомбардировщиков Олег Петрович Драгин не был бесчестным офицером! Не был предателем, как какой-нибудь власовец! Но лишён был права переписки с родными, не поддался ни уголовникам ни разу, ни особому режиму, и получил за это в награду кличку "Спартак" - от заключённых.

А может, самую верную правду сказал ему тогда тот власовец?..

Сидели в одном карцере - мест не хватало. Карагандинская степь и ночью, как духовка, такая там жара. А им ещё и воды не давали: "Всё равно заговорите, падлы, сознаетесь!.." Власовец этот и заговорил под утро - странно заговорил:

2
{"b":"681159","o":1}