Маккинни пожал плечами и сделал так, как просил его ученый. Когда он налег на педали, внутри ящика что-то слабо загудело. Темное стекло над столом осветилось. Появился чертеж какого-то сложного оборудования. Потом зазвучала речь.
– Видите! – воскликнул Клейнст.
– И что это? – спросил Маккинни.
– Я не знаю. Но скоро узнаю. А если у меня не получится, разберутся молодые ребята-студенты. Мы научимся.
– Придется, – буркнул Маккинни.
– Я не совсем понимаю, что вы затеяли, – сказал ЛеМойн. – Но если его святейшество не возражает, то и я не против.
– Сколько времени, – спросил Маккинни, – понадобится, чтобы сделать нужные копии?
ЛеМойн выпятил губы.
– Сколько вы можете крутить педали?
– Это довольно утомительно. Не больше часа, я думаю…
– Хорошо бы построить более мощный генератор, но здесь это нелегко. Если бы нам удалось перенести это оборудование туда, где можно было бы соединить его с гидроэлектростанцией…
– Это невозможно, – ответил Маккинни. – Мы удерживаем Храм в своих руках, но настроение людей неустойчиво. Если мы решим вынести отсюда реликвии, поднимется волна недовольства и Бог знает, чем это кончится.
– Тогда вам лучше отрядить сюда своих офицеров для охраны дверей, – ответил ЛеМойн. – Чтобы сделать копии, достаточно четырех часов, но…
– Понятно, – кивнул Маккинни. – А сколько времени вам понадобится для изучения?
– Можно изучать это годами и так ничего и не понять…
– О годе не может быть и речи. У нас максимум неделя.
– Я знаю, – ответил Клейнст. – Постараюсь сделать все, что в моих силах. Мы снимем копии…
– От которых не будет толку, потому что мы не сможем их прочитать, – кивнул Маккинни. – Приближается период зимних штормов. К тому же нам неизвестно, что творится дома. Я уверен, что вы будете стараться изо всех сил.
На лице старика играли всполохи костра.
Дату Аттик глядел сквозь пелену слез на то, как совершается ритуальное омовение двух хураментадо. Женщины вышли вперед, высоко держа темно-красное полотнище для обертывания. Тела молодых мужчин белели в свете костра. Началось пение. Заунывная песнь смерти неслась над ночным лагерем. Песня – в полной тишине. Потом к ритуалу присоединятся все, и воины, и женщины подхватят песню смерти по этим двоим еще не павшим, но пока все молчали – они и так видели слишком много смертей.
Под пшеничным жнивьем у костров лежали восемьсот воинов племени. Восемьсот молодых мужчин, окоченевшие и холодные, были отданы земле, восемьсот из нескольких тысяч, что пали под ударами армии Храма. Как клану выжить без них? А сейчас к павшим должны присоединиться и эти двое, один из них – сын Дату.
«Все напрасно. Напрасно, – думал старый Дату Аттик. – Мой сын умрет, сгинет ни за что, меньше, чем ни за что, хуже, чем ни за что. Храм очень силен. Глупцы в рясах нашли новую силу с этим новым султаном. Вспомнив битву, Дату Аттик скрипнул зубами. А ведь победа была так близка! Эти святоши из Батава были почти побеждены, сломлены, марис прикончили их, загнали в город голодать, а всадники свободно ездили по полям и ели зерно горожан, потом подъезжали к самым городским стенами и смеялись…
Но потом к ним пришел султан с дальнего запада, великан, который заставил стены двигаться и уничтожил величайшую силу, какую только удавалось собрать марис. Все было кончено, кончено, воля Аллаха исполнилась, и теперь марис должны были вернуться в свои бесплодные холмы, но сначала нужно было сделать так, чтобы город горевал, как горевали марис. Чтобы ни один горожанин не мог торжествовать победу. Пусть Храм плачет, как плачет Дату Аттик».
– Добра от этого не будет. – Голос раздался справа от него: у ног Дату лежал его второй сын. – Убить султана невозможно. Мой брат начнет новую войну, но это война, победить в которой невозможно.
– Молчи. Твой брат поет о прощании.
«Но сказанное – правда, – подумал Дату Аттик. – Султан сказал, что если между Храмом и марис начнется новая война, шагающие стены пройдут по зимним полям и будут преследовать марис до самого края мира.
Султан исполнит свое обещание, и мой сын погибнет, погибнут и мои люди. Зачем Аллах спас меня и позволил увидеть это? За что он так меня ненавидит?»
Песня присягнувших взлетела и ударила Аттика словно хлыст, и старик понял: слишком поздно. Нельзя оторвать этих гонцов смерти от их святого дела, это не сможет сделать ни он, ни кто-нибудь другой. Только смерть остановит их.
– О Господь Всемогущий, Аллах Всесильный, мы зрим, что Бог Един, мы зрим, что Аллах всесилен!
– Когда страницы Книги остаются нераскрытыми, когда сияет Адский огонь, когда Рай близок, пусть знает каждая душа, что труд ее свершен! Зрите, что Аллах Един, зрите, что Аллах всесилен!
Женщины с лицами, покрытыми чадрой, помогли смертникам-хураментадо. Молодые тела были плотно закутаны в красную ткань – туго, чтобы удержать кровь, красную, чтобы скрыть кровь от врагов. Эти молодые мужчины, один из них – его сын, умрут, но умрут во славу Аллаха…
Второй сын подал ему крис, и Аттик поднес кинжал к губам. Потом поднес крис к губам первого сына для поцелуя.
– Пусть знает каждая душа, что труд свершен, – заговорил нараспев Аттик. – Да святится Аллах, да святится Всесильный, все люди да исполнят волю Аллаха. Зрите, что Аллах Един, зрите, что Аллах всесилен.
– Да восславится Аллах!
Поминальная песнь смерти звенела над лагерем еще долго после того, как смертники исчезли в ночи за кругом желтых костров. Ушли к стенам Батава.
Со стороны города к лагерю долетали слабые звуки: пение и радостные крики мужчин и женщин, торжествующих свою победу. Дату Аттик слушал и грозил кулаком величественному великолепию Храма, возносящегося над стенами города.
Храм!
Храм Бога. Храм, где слышен глас самого Бога! Храм, украденный черными рясами Батава. Храм, который был уже почти в руках марис. Поколение за поколением лживые служители ложного Бога удерживали Храм в своих руках, укрывая его от правоверных. Дед Аттика был стар, когда смерть настигла его, но и самые глубокие старики из тех, кого знал дед в юности, не могли помнить времен, когда в Храме правили другие, не поклоняющиеся Пророку Иисусу.
