Ну, тогда, может быть, социалистические партии должны были быть с Плехановым (может быть, даже во главе с ним)? Как будто бы для этого имелись все основания. Я счастлив, сказал Плеханов на площади Финляндского вокзала 31 марта – по возвращении из эмиграции, что красное знамя, поднятое (молодым Плехановым) 40 лет назад на Казанской площади в Петербурге, развевается ныне над всей русской землей. Ну, а раз ты первым (!) поднял это знамя и на протяжении сорока лет его защищал, и под ним собирались тысячи твоих единомышленников, то кому, как не тебе, в долгожданные дни революции встать во главе их или, по крайней мере, в их первых рядах? Но, увы, ни того, ни другого не происходило. Лидерам Совета (второй – наряду с Временным правительством – власти в России) претила откровенная, а иногда и просто вызывающая, «социал-патриотическая» позиция Плеханова. Анжелика Балабанова, бывшая ученица Плеханова и один из лидеров итальянских социалистов, вспоминала, как потрясла ее фраза Плеханова: «Что касается меня, если бы я не был стар и болен, то пошел бы в армию. Мне доставило бы огромное удовольствие поднять на штык ваших немецких товарищей». Да, и Плеханов не собирался расшаркиваться перед теми социалистами, которые не разделяют его позицию «война до победы». Вот его отношение к ним: «Доказывая, что мы переживаем буржуазную революцию, Церетели, Скобелев и другие являлись противниками Ленина; отстаивая циммервальд-кинтальскую утопию, они выступали его союзниками и… сообщниками. Потому-то я назвал их полуленинцами. …Циммервальдская душа должна была в груди меньшевиков оттенка Церетели и Скобелева взять верх над марксистской душой. И она, действительно, взяла верх над нею. Церетели и его друзья, сами того не желая и не сознавая, прокладывали путь для Ленина. Они, так разумно утверждавшие, что захват власти трудящейся массой был бы для нее величайшим историческим несчастием, чрезвычайно много сделали для того, чтобы толкнуть ее в бездну этого несчастья»[103].

Меньшевики-«полуленинцы» уже не внимали с прежним пиететом укоризнам своего бывшего Учителя. Они не без сожаления констатировали: «История сыграла с ним злую шутку: его, первого, кто наметил прямой путь революции, она вынудила всем весом своего авторитета воспротивиться революционному движению во время войны, а когда наконец, без него и помимо его, началась революция, история вывела его из борьбы, оставила в стороне и дала ему единственное утешение – кляузно жаловаться»[104].

И старые, обожавшие Плеханова друзья, не разделявшие его позиций 1917 года, все больше отдалялись от Георгия Валентиновича.

Осип Васильевич Аптекман, давний друг Плеханова – со времен народнической юности, «Земли и воли», «Черного передела», социал-демократ, интернационалист. «Этот раз Плеханов, – пишет он об одном знаковом выступлении Георгия Валентиновича, – уж показал подлинное свое лицо: он выступил ярым защитником войны, решительным сторонником „союзников“… Плеханов, таким образом, публично и безоговорочно заявил своей речью, что он стал уже по ту сторону баррикады, перекочевал на тот берег… Плеханов – „социал-патриот“, Плеханов – идеолог империалистической войны, Плеханов в трогательном единении с совершенно чуждыми ему элементами: с правыми эсерами, с правыми эсдеками до кадета Милюкова включительно… И еще я вспомнил роковое одиночество Плеханова в последние годы, его полная изоляция от бывших его соратников, его расхождение с бывшим его другом-товарищем П. Б. Аксельродом». И далее – просто щемящие сердце и душу строки: «Мы сели на скамейку на перроне и… молчали. Жуткое молчание. Плеханов опустил голову. Меня охватило, сказал бы, похоронное чувство. И подлинно: то хоронили мы нашу многолетнюю дружбу, наше дорогое молодое прошлое, совместно пережитое и передуманное… Целую полосу жизни… Я мельком взглянул на Плеханова: „орел“ с подбитыми крыльями, „орел“ – с потухающим взором… Он не глядит уже вперед, вдаль, как это раньше бывало, его проникновенные взоры не прорезывают уж далекие, светлые перспективы грядущего, – его голова опущена… его прозорливый взгляд угас… Раненый насмерть орел… Когда он вернулся в Россию, он не пожелал видеть старых своих друзей, с которыми идейно разошелся… И разумно. Инакомыслящие друзья – уже не друзья и не товарищи»[105].

И Вера Ивановна Засулич, чье имя и судьба неразрывно связаны с Георгием Валентиновичем, в глубокой растерянности стояла в сентябре 1917 года перед выбором: принять приглашение «Жоржа» (Плеханова) войти в его группу «Единство» или нет. «На мои слова, – вспоминала меньшевичка Татьяна Вулих, – что это будет для нее прекрасно… раз она… разделяет позицию Плеханова и считает необходимым публично бороться со все возрастающим влиянием в партии интернационалистов, она должна его поддержать, тем более что Плеханов одинок, она ответила: „Все это так, и, не будь этих соображений, я бы не раздумывала, а просто отказалась. Но ведь принять приглашение – это значит порвать с партией (то есть – с меньшевиками, которых в ту пору Плеханов именовал «полуленинцами». – Г. В.), окончательно уйти из нее. Положим, Плеханов неплохая компания, но ведь он не один, а окружен другими, и кто с ним? Алексинский, Иорданский – это мразь. Бедный Жорж, с кем ему приходится работать, а расстаться с ними он не захочет – у него нет людей“»[106]. С какими же людьми приходится теперь шагать Плеханову, если деликатнейшая и интеллигентнейшая Вера Ивановна не нашла для их характеристики другого слова, как «мразь»! Действительно: «Бедный Жорж»!

Итак, прежние единомышленники по меньшевистской партии («полуленинцы») отторгнуты Плехановым и превратились в «полупротивников». А что же «полный» ленинец (то есть Владимир Ильич)? С ним-то как быть?

С ним – разрыв полный и абсолютный. Хотя (что удивительно!) – при какой-то то и дело прорывающейся невольной внутренней симпатии к ленинской твердости, цельности, последовательности. Так, указывая на совпадение (хотя и по разным основаниям) ленинской и своей критической оценки Стокгольмской конференции (апрель 1917 года), Плеханов пишет: «Рабочая газета» (орган меньшевистского ЦК. – Г. В.) иронизирует по поводу того, что я сошелся с Лениным в своем отношении к Стокгольмской конференции. Но я не настолько проникнут фракционным духом, чтобы оспаривать Ленина, когда он говорит: дважды два четыре. Впрочем, я согласен с Лениным лишь во взгляде на немецких большевиков. Во взгляде на французские дела мы решительно расходимся. При том, если нужно выбирать между Лениным и миролюбцами из „Рабочей газеты“, то я предпочту Ленина, как человека более смелого и последовательного. …Моя точка зрения прямо противоположна точке зрения Ленина, однако не могу же я не видеть, что он – цельный тип, тогда как вы, почтенные товарищи из „Рабочей газеты“, были и остаетесь… только полу-Лениными»[107].

И все же именно Ленин – главный оппонент Георгия Валентиновича. И уж с ним-то Плеханов не церемонится. Не слишком выбирает слова – лишь бы побольнее ударить, лишь бы поосновательнее «припечатать». Но читаешь Георгия Валентиновича – и возникает ощущение: понимает он, что проигрывает Ленину в их историческом споре. Аргументы – грубые по форме, легковесные по содержанию. Жалко – в условиях энергичного революционного процесса 17-го года – выглядят (когда-то уместные – в ранних статьях) побасенки, ернические пассажи, все эти приводимые Плехановым комические литературные аналогии, заменяющие собой серьезный разговор на судьбоносные для страны темы. Сравните только «Апрельские тезисы» Ленина, с которыми можно спорить, но нельзя не воздать должное их энергии, их программности, и их критику Плехановым – одновременно вялую и грубую. Он будет называть ленинские тезисы «бредом», сравнивать их автора с гоголевским сумасшедшим Авксентием Ивановичем Поприщиным, с пациентами чеховской психиатрической «Палаты № 6». И якобы тезисы эти могли быть написаны только в такой обстановке, которую сумасшедший Авксентий Иванович характеризовал так: «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое»[108]. Какая утрата чувства меры! Какое падение публицистического таланта!