О том же свидетельствовали результаты исследований друга Н. Локьера Ф. К. Пенроуза, который с тем же подходом и в те же годы обследовал храмы Греции. Его работа облегчалась тем, что датировка святилищ Эллады была разработана значительно лучше, чем египетских, и Ф. К. Пенроуз достаточно убедительно показал, что они сооружались с учетом направления на звезды, которые восходили на востоке или, напротив, скрывались на западе за час до появления в Небе Солнца. Это всякий раз были звезды, возвещающие наступление утра для какого-нибудь великого празднества, когда первые лучи Солнца должны были проникнуть в храм и осветить в нем святая святых — алтарь или мраморную статую божества.
Чтобы представить, с какой точностью ориентировались храмы, достаточно обратиться к Парфенону. Как установил Ф. К. Пенроуз, он астрономически ориентировался на Плеяды около 1150 года до нашей эры. Прямоугольное основание его имело размеры 100 X 225 греческих футов, что позволило установить величину греческого фута (12,16 британского дюйма). Это составляло сотую долю секунды дуги большого круга. Отсюда последовал вывод, что наличие подобных измерений, основанных на долях размеров Земли, есть свидетельство исключительно высокого развития астрономии в Древней Греции. Ф. К. Пенроуз, поддерживая боевой дух своего друга Н. Локьера, прочитал в феврале 1892 года доклад в Обществе любителей древностей о результатах своих изысканий в Греции.
Итак, астрономы призывали археологов к дружескому диалогу. Но, к своему удивлению, а со временем и к негодованию, они поняли, что скорое взаимопонимание вряд ли возможно. Сначала Н. Локьер, как и Ф. К. Пенроуз, встретили яростную оппозицию. Сомнению подвергались не отдельные вычисления, на что указывали, разумеется, лишь коллеги-астрономы. Неприятие касалось самой идеи — возможности отражения астрономических познаний в археологических памятниках. Наученный горьким опытом первых столкновений со специалистами по древностям, которые столь неудачно напомнили астроному о большом количестве звезд на Небе, сэр Норман Локьер теперь отвечал на критику с самой деликатной мягкостью. Суть его заявлений сводилась в основном к пожеланию, чтобы каждый археолог знал (хотя бы немного!) астрономию. И все же с годами стал звучать лишь монолог астронома, так как археологи, кажется, потеряли всякий интерес к бессмысленной, на их взгляд, дискуссии. Собеседники современных «звездочетов» были или безнадежно глухи, или не понимали языка, на котором пытался объясниться с ними Н. Локьер. Ему стало казаться, что сочинения его намеренно замалчиваются.
Между тем до этого дело еще не дошло, ибо оппоненты пока не чувствовали для себя никакой серьезной опасности — сама постановка проблемы казалась им совершенно нелепой. А Н. Локьеру не следовало, пожалуй, проявлять нетерпение, учитывая подозрительность, с которой знатоки древностей всякий раз встречали попытки «одержимых любителей» вторгнуться в святая святых их епархии. Как когда-то потуги «чужаков» разгадать особую значимость пирамид, а также храмов, в том числе тех, которые сооружались вблизи мест захоронения усопших предков, вызывали в науке о первобытности недоверчивую настороженность и брезгливый скептицизм. Боевую повседневную готовность к неприятию поддерживал мутный поток околонаучных теорий[16]. Археологи тем более укреплялись в недобрых предчувствиях, получая подтверждения необходимости соблюдать опасливую осторожность: как будто здравые на первый взгляд астрономические (в связи с археологией) гипотезы не раз лопались на их глазах мыльными пузырями. Но сэр Норман Локьер и с новым для себя материалом работал с той же тщательностью, как и в астрофизике, и не подавал повода к недоверию. В начале XX века он обратился к древностям Северной Европы.
На первый взгляд, кажется, трудно вообразить более неудачный для продолжения полемики шаг: поразительные в точности астрономические познания древних, будто бы запечатленные в культовых памятниках «земель обетованных», — это еще куда ни шло. Ведь там, по всеобщему согласию, располагалась колыбель цивилизации. Но как можно всерьез видеть значительность смысла в странных, выложенных кольцами и поставленных рядами камнях страны гипербореев, окраины Земли, где, по единодушному мнению археологов, до прихода греков и римлян господствовало беспросветное в нищете духа варварство диких обитателей сурового Севера? Однако Н. Локьер, размышляя над замысловатым кружевом композиций из камней в Дартмуре и Бретани, предпочитал иметь на сей счет особое мнение. Для подтверждения его разгадка тайн, окружающих Стоунхендж, представлялась решающей по значимости. Поэтому-то сэр Норман Локьер и оказался здесь вместе с Ф. К. Пенроузом в тот летний день 1901 года. Ему, проехавшему полсвета, предстояло еще раз убедиться в том, что нет в доброй старой Англии, да, пожалуй, и во всей Северной Европе, памятника старины, который в эффектности и загадочности мог бы соперничать со Стоунхенджем.
В самом деле, с далеких времен раннего средневековья изумлял он людей грандиозностью своих многотонных конструкций, которые, кажется, не могли быть воздвигнуты обычными для человека усилиями. Право же, здесь, по убеждению обывателей, не обошлось без великанов, чудесных сил магии и чар, мощи волшебного слова! Путник, осмелившийся, преодолев округлые рвы и валы, зайти в этот едва проходимый лес громадных каменных глыб, оказывался буквально потрясенным их гнетуще-мрачным величием. Попарно тесно приставленные друг к другу, возвышались многометровые песчаниковые блоки, прикрытые сверху тяжелыми брусьями. Все это образовывало вместе странную подковообразную фигуру, почему-то открытую к северо-востоку. Чем юго-восточнее размещался каждый из подобных, как их называли, трилитов, т. е. конструкций из трех плит, тем выше к небу возносилась перекладина. Подкову из трилитов окружало кольцо из нескольких десятков величественных каменных блоков с водруженными на них тяжелыми глыбами. Они были на удивление плотно подогнаны друг к другу и составляли там, на недосягаемой высоте, висячую каменную дорогу с ее бесконечным, почти идеальным по правильности кругом воздушного пути. Быть может, каменное колесо Стоунхенджа оттого и назвали Стоунхенджем, «Висячими камнями», что верхние глыбы его, таинственным образом «подвешенные» над опорами, представлялись издали как бы легко парящими в воздухе.
Если к сказанному добавить, что внутри подковы трилитов, а также в пространстве между ними и кольцом располагался частокол других камней, то не трудно представить растерянность того, кто впервые попадал в этот зловещий лабиринт. Узкие, до предела сковывающие обзор щели между широкими плоскостями вкопанных в землю гигантских камней и хаос развалин усиливали и без того тревожащее душу чувство тоскливой безысходности. Поэтому смущенный странник считал обычно за благо подобру-поздорову выбраться из ловушки каменных джунглей, а потом и за пределы рвов и валов, насыпанных из ослепительно белых кусков мела. Выход из «колдовских кругов», как строгий указующий перст, определял заблудшим одинокий камень, вкопанный за их пределами в северо-восточной стороне между двумя параллельными валами. Они, казалось, любезно приглашали (а быть может, заманивали) пройти именно сюда, на северо-восток, куда открывалось и устье подковы трилитов. Между тем отправиться туда действительно был резон, ибо именно там и только там кольца валов и рвов не смыкались, оставляя свободным проход, своего рода ворота, к которым как раз и примыкала аллея с «указующим каменным перстом».
Стоячие и «висячие» камни Стоунхенджа при взгляде на них издали, со стороны, зачаровывали не меньше. На уныло плоской с далеким обзором равнине они выглядели окаменевшими великанами, которые внезапно, как по воле волшебного слова, замерли некогда в разгар стремительной круговерти колдовского танца. Недаром в одном из мифов старой Англии эту толпу каменных глыб назвали «Пляской великанов». Ее, говорили, поставил в Африке (уж не в стране ли Хапи?) некто с умом несравненным и искусным, а затем силою чар и магии перенес сначала в Ирландию, а уж потом на Солсберийскую равнину, строго определив им стоять здесь «до скончания века». Магические чары окутали камни, и потому стали они неисчислимы. Разве случайно, что всяк, пытающийся их сосчитать, непременно путался и, досадуя, в конце концов оставлял бесполезное занятие. Тем, кто сомневался в справедливости старинного предания, во избежание неприятностей напоминали предостерегающие слова создателя «Пляски великанов» волшебника Мерлина: «Не смейтесь, не поразмыслив, — в этих огромных камнях скрыта тайна, и нет среди них не наделенного силой волшебства». Сэр Н. Локьер и не помышлял смеяться. Он вошел в каменное колесо Стоунхенджа с самыми серьезными намерениями: хорошенько поразмыслив, попытаться раскрыть тайну каменных гигантов и установить, что в действительности ее составляло. Поработав с теодолитом внутри подковы трилитов, Н. Локьер, будто его тоже смутила подавляющая волю величина плит, прихватив с собой нехитрый инструментарий, направился к выходу, на северо-восток, где его ожидал Ф. К. Пенроуз.
