Мечтал об этом сидя в кабинете, у городского телевизора, и даже бродя по лесам Ленинградской области. Там тоже есть лоси, волки, даже медведи. Но там всё плоско, заболочено, а если есть горки на Карельском перешейке, то они метров сто-сто пятьдесят, да и лес на этих горках наполовину вырублен.
"Хотя, - отметил я про себя ради объективности, - и там бывают красивые места. Но здесь лучше. Тут глушь, людей нет на сотни километров и, главное, есть зимовья, в которых можно ночевать, укрываясь от непогоды и снега".
Мы разложили большой костёр, сварили кашу с тушёнкой, и чай в двух больших котелках. Солнце стало припекать, и мы, раздевшись до футболок, полулёжа, разлили водочку, и выпили за прибытие, а потом с жадностью накинулись на кашу, на солёное и ароматное, с чесноком, сало с луком...
Потом, чокнувшись, выпили по второй. Алкогольное тепло разлилось по жилам, мышцы тела расслабились, глаза заблестели.
- Это зимовьё, похоже, пока никто не знает, - начал Гена. - Но осенью из избушки исчезли плотницкие инструменты, и я грешу на студентов. Они, наверное взяли инструмент чтобы зимовьё строить где-нибудь неподалёку, но, видимо ничего у них не вышло, а возвратить забыли...
Крепко заваренный чай блестел коричневым янтарём в кружках и обжигал нёбо. Но это были, уже привычные детали лесного быта...
Мы сделали несколько фотографий. Потом, в городе, я часто рассматривал их: все улыбались и держали в руках ружья, а я вместо оружия, сосновую палку-посох. Я здесь непривычно чувствовал себя гостем, и это придавало всему происходящему оттенок приключения.
До вечера ещё оставалось время, и мы, возглавляемые Геной, пошли смотреть солонец, недавно посоленный в ручье, напротив маряны.
Завернув за гребень, по звериной тропке, спустились вниз, и Гена показал нам и сидьбу, за корягой-выворотнем, и новый солонец. Солонец ещё не начали посещать звери, и я, вздохнув, вспомнил старые солонцы на Бурдугузе, в вершине, где круг диаметром в четыре метра был выеден на сорок сантиметров в глубину. Или другой, прямо на берегу Байкала, между Бугульдейкой и Песчанкой. Там звери выели землю ямами, в которых я мог спрятаться, только чуть пригибаясь.
Здесь же всё только начиналась. Гена рассказывал, как он сидел на этом солонце осенью и пришёл сохатый.
- Было такое впечатление, что зверь на меня вот-вот наступит. Ведь здесь слышно, как мышь в траве шуршит метров на десять, так тихо вечером и ночью. Я сидел и слышал, как лось трещал ветками на подходе, шагах в ста, ниже по ручью. Потом, не торопясь, подошёл и стал грызть землю с солью. Я включил фонарь, но то ли от сырости, то ли от плохой лампочки, лося я не мог различить. Лось ещё постоял, и потом я слышал, как он уходил.
Мы ещё немного потоптались рядом, с забитой под корягу солью, куда Гена принёс ещё килограмма три из зимовья. Возвращаясь назад, я вспоминал свои ночи, в сидьбе, у солонцов.
... К одному я пришёл на закате солнца, и когда подходил, то из-за солонца, из сосняка, выскочил крупный изюбр и, мелькнув жёлто - коричневым боком, застучал копытами по чаще. Я тогда ругал себя раззявой, и всё-таки сел в сидьбу, и всю ночь слушал тишину окрестностей и таращился в темноту. Когда утром я вернулся в зимовьё, и умывшись посмотрел в зеркало, то увидел, что глаза мои словно выцвели за бессонную ночь.
...Время бежало незаметно. Пока вернулись к зимовейке, пока сварили еду, солнце опустилось к горизонту, и из долины к вершинам сопок стали подниматься сумерки. Мы не стали никуда ходить на закате, а просто сидели у костра и разговаривали. Гена вспоминал добытых зверей в здешних лесах, я рассказал, что по весне, как-то в Ленинградской области, вдвоём мы по следам оставленным на снегу, смотрели, как голодный после зимовки в берлоге медведь, гнал лося несколько километров. Потом, нашли место, где этот медведь, по толстой валёжине, перешёл глубокую речку, уже освободившуюся ото льда. Вспомнил, как лось карьером бежал по берегу реки, ища переправы, видимо увидев и испугавшись, идущего по его следам, медведя.
...Сидели мы долго, смотрели на костёр, на темнеющую на глазах полоску заката. Было очень тихо, и в потемневшем небе проявились яркие звёзды. Пожаров в окрестных лесах не было, может быть потому, что на несколько десятков километров вокруг стояла безлюдная тайга. Просто некому было поджигать...
Часам к десяти, протопив печку в зимовейке, пошли спать. Легли на нары, но было так жарко, что пришлось открыть дверь и оставить проём открытым, только занавешенным старым покрывалом.
Засыпая, я думал о том, что когда хочешь где-нибудь побывать, всегда представляешь себе нечто, исходя из рассказов других, но когда видишь это сам, то очень часто замечаешь разницу между расплывчатыми представлениями и реальностью. И всегда реальность другая. Она трудная, иногда красивая, но всегда реальность. И в этом есть некое маленькое разочарование, но и удовлетворение. Разочарование, от того, что очередная мечта стала реальностью, - удовлетворение, потому что это место стало фактом вашей жизни, вашей биографии.
Проснулся я на рассвете...
Торопясь, оделся потеплее, попил водички из котелка на столе, старясь не будить товарищей, и вышел из остывающего жилья, плотно притворив двери. Было уже почти светло, но дальние сопки представлялись плохо различимым массивом. Талая вода в ведре замёрзла сверху толстым льдом, и я подумал, что ночью минус был приличный.
Осторожно ступая, я, стараясь не шуметь, вышел на гребень и, спустившись метров на сто пятьдесят, долго стоял и слушал, поворачивая голову то влево, то вправо. Маряна на противоположном склоне темнела сумерками, и, кроме того, я забыл в зимовье бинокль и потому ничего там, вверху, не мог разглядеть.
... Ещё, я слушал глухарей. Вчера, когда мы поднимались по гребню, под несколькими соснами я увидел глухариный помёт и подумал, что здесь может быть ток. Постояв, я внимательно прослушал округу. Ничего интересного не заметил, и плотнее запахнувшись в одежду, сел на сухую валёжину и стал ждать.
Восток светлел всё более и более и, чем светлее становилось вокруг, тем больше я мёрз. Стараясь сдержать дрожь, я тихонько вставал, махал руками, надеясь согреться, а потом снова садился.
