Анатолий берет гитару, трогает струны. Владимир и Мария поднимаются из-за стола, подходят к нему.
– Толь, а давай нашу любимую!
– Это какую? «Не уезжай?»
Анатолий перебирает струны, запевает. Константин, Владимир, Олег ему подпевают…
– Сердце бьется в такт колесам, вырвется сейчас.
Подожди еще немного, подожди хоть час.
Рытов и Сапрунец беседуют, хмельные, за столом.
– А меня, Валентин Михайлович, переведут из Благовещенска в какой-нибудь другой округ, поближе к столице?
– Непременно. Я ж обещал. У меня есть связи в верхах. Переведем Вас. Заслужили! Обязательно переведем! Только вот что. Ни проявляйте больше своего усердия на поприще папарацци. Больше, пожалуйста, никакой самодеятельности: ни за кем не следите и никого не фотографируйте. Проявляйте лучше свои мастерские способности в съемках чего-нибудь другого. У Вас это хорошо получается. Я видел Ваши фотографии. Вы меня поняли. Колибри, скажем. Жучков, там, паучков. Ясно?
– Беспредельно ясно. Природа и фауна с флорой здесь, ой, какие живописные. Есть что поснимать! Для души и для газеты части.
– Вот-вот! Правильно понимаете! Флора и фауна! Фауна и флора. И меня с супругой тоже!
– Спасибо Вам преогромное. Никогда Вашу доброту не забуду. Благодетель Вы наш! А все остальное я уже давным-давно забыл, кого и когда снимал.
– Еще пока не за что. А вот, что забыли-это хорошо. Все плохое надо решительно вычеркивать из жизни.
К поющим ребятам подходит кубинец с гитарой, другие пары молодых кубинцев и русских. Кубинец подыгрывает Анатолию, остальные подпевают:
– Все смешалось: море, ветер,
Солнце, небо – все на свете,
Ласка и разлука, и любовь.
Без тебя мне очень плохо. Я сейчас глаза закрою.
Так, что из-под век забрызжет кровь.
Счастье вместе с болью ты принес.
Пусть растает боль под стук колес
Не уезжай! Не уезжай!
Не уезжай! Не уезжай!
Сон все это или сказка, кто бы мне сказал!
Хор молодых голосов подпевает:
Ну, скажите!
Отчего не вижу больше милые глаза?
Хочешь небо или звезды? Хочешь зиму или весны?
Хочешь, я приду к тебе сама?
Но, ведь, я приду навечно. Руки положу на плечи.
Будешь пить любовь в моих глазах.
Мчусь неведомо куда – куда. А-а-а-а-а!
Вслед за мной беда, беда, беда, беда.
Не уезжай! Не уезжай!
Не уезжай! Не уезжай!
Пусть судьба неумолима! Пусть! Жестока! К нам!
Я хочу вернуться к синим от ветров глазам.
У меня одна дорога. У меня одна тревога.
Руки, лишь одним верна я вам.
Понимаешь: очень много. Вспоминаешь: так немного!
Никому тебя я не отдам!
Вечность…. Даже вечность пусть умрет!
Пусть ее любовь переживет!
Не уезжай! Не уезжай!
Не уезжай! Не уезжай!!!
– Такие, вот, дела, товарищ лейтенант, – говорит кадровик Владимиру в штабе части, – Продлить Вам пребывание на Кубе нет никакой возможности, так как сейчас идет сокращение штатов и к тому же потребность в переводчиках на Кубе уменьшается. Ну что я могу поделать. Вы у нас на хорошем счету, но в ГУКе виднее. Они нами командуют, а не мы ими. Сами должны понимать. Так что собирайтесь домой.
– Как же так, только что Островскому продлили командировку на второй год. А, ведь, он не семейный, холостяк. А мне женатому не продлевают.
– Ничем не могу помочь.
Ершов выходит из кабинета и медленно в задумчивости закрывает за собой дверь с табличкой «Начальник отдела кадров».
Проводить домой семью Ершовых в аэропорт пришли все приятели Володи, подружки Марии, ее отец с матерью. Мама Марии, одетая в новые желтые брюки, обтягивающие широкие бедра, всплакнула, долго обнимает и напутствует дочку. Высокий, подтянутый мулат, отец Марии, в военной форме, при всех своих боевых регалиях, хлопает Володю по плечу, гладит дочку по головке и успокаивает свою жену:
– Не переживай ты так! – Успокаивает дочь отец, – Ты же в свое время поехала со мной в Африку и ничего, все обошлось. А здесь все же не в Африку ребята едут, а в Москву. И все у них будет хорошо.
Владимир обращается к отцу и матери Марии:
– Я обещаю Вам заботиться о Марии, любить свою жену и нашего сынишку, Энрике.
– Будем переписываться. Обязательно! Со всеми! – Заверяет Островский, не написавший домой ни строчки.
– Конечно! – горячо поддерживает его Владимир.
Владимир обнимается с приятелями. Мария – с родителями и подругами. А Олег Островский, как всегда, не может удержаться, чтобы не сострить:
– Вот декабристка! Тоже за мужем едет. Одна, помню, такая декабристка, поехала за своим мужем в Сибирь и испортила там ему всю каторгу.
– Дурацкая у тебя шутка, Олег. И совсем не к месту.
– Слушаю и повинуюсь. Исправлюсь. Я ж так. Пошутил.
– Я понимаю, а то бы врезал тебе при всем честном народе.
– Я те врежу!
Рассерженный Олег отходит от Толи оскорбленный и непонятый. Последние объятия, пожелания, и чета Ершовых скрывается за барьером паспортного контроля.
В аэропорту «Шереметьево-2» как всегда столпотворение. Около стеклянной перегородки, отделяющей холл от таможенного контроля, там, где надпись на раздвигающейся двери «Выход» толпятся люди с цветами. У некоторых других встречающих в руках бумажки или таблички. Эти ожидают деловых людей или делегации. Наглые таксисты выискивают, кого бы подвезти. И вот родители Володи и Юля различают в толпе пассажиров своего сына и видят, как он подходит к таможенному посту для досмотра. За ним идет Мария с сыном на руках. Они еле управляются с грузовыми тележками. Володя тоже ищет взглядом родных среди встречающих и, наконец, их находит. Он успевает радостно махнуть родным рукой и под напором толпы с вещами скрывается за перегородкой.
Столики для досмотра приставлен друг к другу и вытянуты в одну линию, и за каждым из них стоит таможенник. Строгий мужчина в зеленой форме, ничего не спросив у Ершова, ставит штамп на декларации и дает ему знак рукой проходить на выход. Одновременно с Ершовым досмотр проходят за соседними столиками, справа и слева от Володи, двое по внешнему виду, скорее всего рабочие, то есть специалисты, прилетевшие этим же рейсом с Кубы. У них примерно одинаковая поклажа. И у одного работяги, и у другого на тележках несколько картонных коробок. Обоих досматривают таможенницы. Таможенница спрашивает того рабочего, что стоит справа от Володи:
– Что у Вас в коробках?
– Ракушки, книги, обувь, пластинки. Так, пожитки разные, – отвечает рабочий.
– А в этой?
– Ботинки.
– Откройте.
Рабочий, замявшись, развязывает коробку, и таможенница видит в ней попугая.
– Медицинский сертификат на птицу есть?
– Не успел оформить.
– Птиц без сертификата провозить нельзя. Берем птицу на двухнедельный карантин.
– Я ж улетаю в другой город. Девушка, милая, я ж не смогу его забрать.
– Все. Свободны. Проходите! Не задерживайте очередь! – таможенница берет смело попугая и убирает его в ящик внизу таможенной стойки.
– Эх, девушка, девушка! Черт тебя подери! – зло рычит Генрих, отходя от стойки.
– Проходите. Не задерживайте очередь!
А слева от Владимира другая таможенница, постарше своей коллеги, спрашивает второго рабочего:
– Что в этой коробке?
– Ботинки.
– Идите.
Как только из раздвинувшихся стеклянных дверей появляются Володя и Мария с ребенком, их окружают родные Ершова. Таксисты, получив отказ от своих услуг, отходят в сторону, а отец, мать и Юля помогают Володе и Марии с вещами выбраться из толпы и тут уж дают волю своим чувствам: начинают обнимать, целовать и Владимира, и Марию. А Юля сразу забирает у Марии маленького к себе на руки. Конечно, родня Владимира, хотя и старается это скрыть, во все глаза рассматривает жену сына, но опомнившись, торопятся на выход из аэропорта.
