Ислам выковыривает из разломанной пополам полочки для обуви сланцы и выталкивает своё тело в кровеносную систему города. Ожидает приступы боязни открытых пространств, но вместо этого накатывает облегчение: ощущение дома пропало из здания за спиной вместе с людьми, и на улице теперь находиться легче, чем внутри.

Чей-то голос - как хлопок в ладоши: такой же внезапный и такой же бессмысленный для воспалённого сознания.

- Ислам? Это вы? - настойчиво повторяют где-то рядом, и Ислам вертит головой, пытаясь сообразить, откуда этот писк.

Он видит Олю, ту самую, о которой Наташа отзывалась, как о хиппи. В действительности Оля похожа на маленького зелёного лягушонка. Упакована в зелёный дождевик, такая низкая, что кажется, под полами дождевика совсем нет ног. Сразу начинаются бёдра.

Трудно что-то разглядеть в такой кромешной тьме, и Ислам только теперь замечает, что воздух пропитан влагой и небо нависло почти над головой, нанизанное на шампур офисного центра неподалёку.

На голове у неё полосатая вязаная шапочка, по обе стороны на лицо спускаются светлые влажные локоны. Лицо такое конопатое, что, кажется, целиком покрыто сеточкой капилляров, крошечный нос и большой выразительный рот. Глаз из-под шапки Исламу не видно: они целиком утонули в её складках.

- Что ты тут делаешь?

- Вернулась за вещами, - говорит она деловито. - Сейчас, пока здесь никого нет. Утром уже вряд ли отдадут. Да ты же, наверное, ничего ещё не знаешь. Все ушли полтора часа назад… Ребята не смогли тебя найти. Что это за подход к делу - так прятаться? Я думала, ты ответственный, раз на тебя там так все молятся.

Рот складывается в осуждающую гримаску. Ислам торопливо, пока она не завелась ещё что-нибудь говорить, спрашивает, что же всё-таки случилось. Оля мотает головой; голова, кажется, ещё больше проваливается в колпак.

- Я зайду за вещами. А ты подождёшь здесь? А может, лучше пошли со мной?

- Расскажи прямо сейчас.

Оля думает секунду, а потом кивает. Лицо очень живое, скользкое, как мыло. Напоминает детскую мозаику из пары десятков кусочков. Пара их в центре отсутствует, а между тем на этих двух кусках - самое важное, без них картинка разлетается на тысячи легкомысленных цветных лепестков. Ислам размышляет, тактично ли наклониться и нашарить там, под шапкой, глаза. Может, тогда детали мозаики сложатся в единое целое.

- Жалко, что всё так получилось. Жалко твоего друга.

Она роняет руки и, шелестя дождевиком, опускается на корточки. Задумчиво, переваливаясь в своих огромных жёлтых кедах с пятки на носок, рассматривает двор. Исламу в голову приходит обескураживающая мысль, что глаза запросто могут оказаться пришитыми разноцветными пуговицами.

- Так вот. С какого момента рассказывать? Ты не слышал, как пришла милиция?

- Нет.

- Они сказали, что мы можем забыть о свете. Колотили в дверь и стучали дубинками в окна через решётки. Приказывали открыть немедленно, иначе пустят в ход эти страшные болгарки, чтобы спилить решётки, и тогда нам не поздоровится.

Ислам садится рядом и пробует босой ногой мокрый асфальт. Деревья стряхивают на голову морось, и сквозь слепую предутреннюю мглу проступает вытоптанный газон и разнесённая по всему асфальту десятками ног грязь. От земли поднимается пар: она остывает, опускает шерсть на загривке, пытаясь как-то зализать раны и отпечатки чужих подошв.

- С ними были ещё какие-то люди. Вон там стояли. Женщина и мужчина. Мужчина был с большим животом и с маленьким портфелем, и он поставил портфель на капот милицейской машины. Она была не совсем милицейская, без мигалок, но полицаи на ней и приехали. Он жевал жвачку, я это поняла по тому, как движется его подбородок, и словно бы скучал. И ещё была женщина, с таким же портфелем, но огромным. Она сердилась. Стояла и записывала что-то, а на шее у неё висел фотоаппарат. Они мне показались самыми важными, эти двое. А ещё тот мужик посмотрел в окно и как-то увидел нас. Там же шторы и всё заставлено, а мы смотрели, как мышки. Но он всё равно увидел.

- И что он сделал?

- Посмотрел, а потом опустил голову и стал дальше жевать жвачку. Он посмотрел на нас так, как будто нас нет.

- Может, он просто не видел.

Она вспыхнула горячими волнами красноречия, и сеточка капилляров запламенела на скулах алыми цветами:

- Точно говорю, видел. Я вдруг подумала: если бы он увидел меня голой, у него бы не встал. Мы для него просто никто. Мухи, которые кружатся над ним после того, как он вкусно поест в каком-нибудь ресторане, и то больше значат. Знаешь, как я радовалась, что у нас, за этими стенами, таких не водится? И этих женщин, и таких мужчин. Наверное, они из какого-то министерства. Что ты думаешь о министерствах? По-моему, это ужасно.

- Я думаю так же, - сказал Ислам, хотя думал сейчас только о привкусе рвоты во рту. Где-то вопили, словно закрытые в коробке котята, другие мысли, действительность и события прошедшего вечера колотятся изнутри, но Ислам понимает, что выпускать их - себе дороже. Ему важно услышать изложение событий, но добиться от этого существа краткости невозможно. - Все министерства нужно сгнобить.

- Мальчишки были тихие, просто стояли в то время, как из-за двери доносились ругательства, и молчали. А мы смотрели в окно на втором, и Лёня смотрел в окно, только на первом, где решётки, и менты его видели. Знаешь, сколько ему ругательств пришлось выслушать? Всё-таки куда сложнее, когда тебя ругают в глаза. Очень сложно. Я не представляю, как он выдержал.

- Они уехали?

Глупый вопрос.

- Нет. Ребята начали разбирать баррикаду, там, где дверь. Очень быстро, передавали по цепочкам предметы и оставляли их у стен, в десять рук унесли шкаф.

- Там был Миша?

- Там был Миша, спокойный, как гора. Он один поднял и унёс к стенке диван.

Она бросает рассказ, втирая его во вспотевшие ладони. Утыкается в сгиб локтя, дождевик там сминается, превращается в ущелье, по которому вот-вот потекут реки слёз.

- Ты знаешь, Ислам? - голос хрупкий и спокойный. Такой, может быть, бывает у переболевшего и охрипшего диктора новостей, когда он пробует, может ли работать или лучше ещё подождать. Эмоции засохли и осыпались, словно розовые лепестки с куста в октябре. - При мне ещё никто вот так не нарушал закон. Это же всё-таки закон, не важно, за стеной мы или где-то ещё. Не важно, что мы себе вообразили. Закону и власти на это наплевать. Вся эта игра в государство - это же всего лишь игра.

- Я с Яно придумывал это всерьёз, - возражает Ислам.

- Прости. Я не хотела обидеть тебя или твоего друга.

Касается руки Хасанова и отдёргивает пальцы.

- Потом ребята добрались до двери. Так же, в тишине, не разговаривая. Знаешь как было это страшно? Ими как будто кто-то управлял. Дёргал за ниточки сверху. Хотя сейчас мне кажется, что они все настроились на одну волну. Подкрутили каким-то образом ручки своих приёмников и поймали одну волну. Там первым был, по-моему, Лоскут, он отодвинул засов и отпер дверь.

Она закрывает лицо руками, словно размазывает по нему усталость от прошедшей бессонной ночи и невозможного, нереального утра.

- Этим всё и должно было закончиться. Все наши шалости.

- Чем - закончиться?

- Я не видела, что было дальше. Плохо видела. Как будто кто-то открыл водопроводный кран, а ребята, как вода под напором, хлынули в эту дверь. Как горячая вода. От них буквально шёл пар. Я заметила у многих в руках какие-то железяки, и, как только оказывались снаружи, они пускали эти железяки в ход. И кулаки. Никогда не видела, чтобы кто-то так дрался кулаками. Ментов было человек с пять, и они ничего не могли сделать с такой оравой. И секунды не прошло, как они уже лежали на земле, взрослые мужики, а их пинали по голове. У кого-то пошла ушами кровь. Тут, наверное, до сих пор валяются вещи из их карманов.

Она сделала паузу, хрипло втянула ноздрями воздух.

- Те трое куда-то подевались, я не видела куда. Если бы того дядьку догнали и начали пинать ногами, я бы нисколько его не пожалела. Я бы посмотрела, как его живот колышется под ногами ребят, как холодец, как на его рубашке появляются капли пота. Я пацифистка, но такого… такого…