- Пусть идёт кто другой, - говорит Пашка. - Что-то я запыхался.

Кричит наблюдателям на верхней площадке:

- Серый! Ты иди, я запыхался.

Разгребают чёрный ход, за ним забор, рабица зияет огромными дырами, будто парус потрёпанного в боях фрегата. За оградой тропинка, вся в пятнах света от уличных фонарей, жилой дом и сонный двор с песочницей, куда ходили справлять нужду две стаи окрестных бродячих собак, несколькими машинами и скрипучей каруселью. Двор просматривается паршиво, там и сям за деревьями ребятам чудится служитель закона.

- Я не пойду, - говорит Серёга. - Вы так грохотали, что в тридцатом только глухих пенсионеров и не разбудили. Я натурально видел, как там окна зажигались.

Паша хмурится, разглядывая на лестнице сверху припавшую к окну тень Серёжи.

- Ну а кроме окон? Заметил что-нибудь подозрительное?

- Какого-то дедка. Долго под фонарём торчал, в мусорных баках рылся. Но сюда тоже поглядывал. Наверное, маскируется под бомжа. А может, и нет, кто его знает… И тётка с ребёнком и собакой подозрительно долго шаталась по двору, только-только ушла. Ну кто гуляет с детьми и собаками в одиннадцать вечера?

- Не боись. Темно уже. Никто не заметит. Я тебе свою куртку отдам, она чёрная. И кепку.

Наконец долгими спорами и жеребьёвкой выбирают человека, который мчится до ближайшего ларька. Кое-кому приходила в голову мысль, что в ларьке как раз-то и нужно делать засаду, но бежать до дальнего круглосуточного супермаркета никому не хотелось. Тем более это же супермаркет - охрана, камеры… они все, считай, вне закона.

Продавщица в ларьке кличет их не то пропащими, не то дикими, нужное слово всё время вылетает у Хасанова из головы. Она отличает их сразу: у ночных компаний, таскающих за собой зелёные бутылки с “Клинским”, не было такого бешеного взгляда и порывистых движений, не было одышки, которая появляется теперь у ребят за стенами общежития.

- Вы как там, пострелята? - спрашивает она. Женщина средних лет, но старость уже оставила отпечатки на лице. Когда-то, в молодости, она была симпатичной, но потом появился, чтобы обозначить второй подбородок, жирок. Стала одеваться в серые бесформенные тряпки и красить волосы в вульгарно-красный.

И всё равно внутри она добрая. Растекается рябыми руками по прилавку, заглядывает в глаза Исламу и вещает:

- Работала я рядом с военной частью продавщицей в магазинчике, так вот, у молодых солдатиков такой же вид там был. Зашуганный… и носились так же. Как будто во вражеском тылу внезапно оказались.

Ислам пытается найти на себе некую метку, разглядывает в стекле отражение.

- В принципе, - говорит она, пожевав губами, - вы всё правильно делаете. Молодцы. Нечего давать спуска тем, кто выше, пусть они под вас подстраиваются. Под молодое поколение…

Со временем (кажется, уже на пятый день) каждый раз разбирать вход ребятам наскучило, и появились альтернативные идеи. Как-то: спускаться и подниматься с крыши по пожарной лестнице; спускать посыльного “ангела” из окна в огромном железном тазу, что обнаружился на одной из кухонь; или привлечь кое-кого из посторонних, из друзей, тех, что учились с осаждёнными на одном потоке, но по-прежнему проживали на территории РФ, а посылки принимать при помощи всё того же огромного таза.

Решение нашёл любопытный и вездесущий Женька. Женька-Крот, как его титуловали после того случая. Или Женька-Колумб. Он открыл, что подвал у них и у заглавного корпуса, оказывается, один и тот же. Дверь в подвал в самом университете не запирается, просто потому, что мало кому понадобилось бы туда шастать. Среди швабр, лопат, грабель, останков какой-то аппаратуры, мольберта, ржавого чертёжного стола, мора для крыс обнаружилась деревянная дверь, заключённая в ржавые скобы.

Там было одно оконце, которым пользовались с незапамятных времён, чтобы попасть внутрь после начала пары, когда закрывалась проходная. Расшатанная решётка легко снималась, здесь же, со стороны улицы, валялся вроде бы невзначай деревянный ящик из-под мандаринов, на который очень удобно спускать ноги с подоконника.

Ислам всё ещё надеялся, что, получив такую лазейку во внешний мир, ребята по одному бесшумно и тихо начнут исчезать. Рассчитывал через пару дней увидеть пустые коридоры, но коридоры оставались пустыми только в шаткой утренней дрёме. Когда по одеялу начинали ползать пятнышки света, похожие на божьих коровок и просачивающиеся через нагромождения мебели у окна, он уже слышал, как, громко ворча и ворочая мебелью, гремя посудой и источая запах мыла, просыпается логово бунтовщиков.

Так получилось, что разговор, о котором предупреждал Миша, завязался в курилке, куда сползлись передохнуть после дневной суеты ребята. Здесь его взял в клещи вопросом: “Что дальше?” - Игорь. Задай он этот вопрос наедине, Ислам бы просто в который раз отправил Гошу домой, и Гоша бы заткнулся, обижено надувшись. Но сейчас Ислам почувствовал обрушившееся на него внимание.

Ислам начинает говорить осторожно, но злость на Гошу и на всех их, зачем-то на него полагающихся, даёт о себе знать.

- Я не хочу ни за что бороться. Я не революционер, и Яник не революционер. Мы просто хотим жить, ни под кого не прогибаясь. И считаем, что в современном обществе, - Ислам тычет пальцем в окно, - такое невозможно. Вы спрашиваете меня, что же теперь. Так вот, я не знаю. Остаётся только ждать и наблюдать за развязкой. Ещё раз вам говорю, пацаны, я никого не буду ни в чём упрекать, если вы захотите свалить. Да и с чего вы вообще должны слушать, что я говорю или думаю?

Гоша переплетает на груди руки. Кажется, ему неловко за произведённый эффект. Однако он мягко возражает:

- В конце концов вы придёте к тому обществу, от которого бежите.

- Я и Яник стараемся бежать в другую сторону.

- У тебя нет лидерской жилки, тут ты прав. Но раз из-за тебя всё здесь закрутилось… Сейчас я скажу, как считаю я. А я считаю, если вы решили построить общество, отличное от имеющегося, почему бы не начать с вещей, которые каждый, - он обводит строгим взглядом присутствующих, - считает незыблемыми. Например, время. Вы не догадались отменить время?.. Это был бы хороший дебют. А потом…

Всё больше и больше распаляется, он высказывает свои инициативы обстоятельно, загибая пальцы и возбуждённо ворочая глазами. Затасканная обложка вместе с пачкой исписанных страниц уплывает в ладонь, и ручка летает, крупно и ровно вписывая в строчки слова. Перед каждым пунктом он ставит огромную цифру.

Исламу вдруг стало противно. Если бы спросили, он не смог объяснить с чего, но это скользкое ощущение внутри не получилось бы залить никакой водой.

- Теперь, - говорит Ислам, - мы не будем закрывать двери. Чтобы стать друг к другу ближе. Как будто это одна большая комната. Двери останутся только те, которые наружу, ещё туалет и ванная.

Гоша запинается.

- Но…

- Кто ослушается, у того просто снимут дверь. Снимут и унесут. Кому не нравится, может валить на все четыре. Запиши это тоже.

Игорь бестолково шелестит блокнотом, тыча себе в живот ручкой и не замечая этого: на рубашке у него остаются кляксы. Ислам выходит, демонстративно оставив распахнутой дверь.

Оставшуюся часть дня Хасанов проводит в комнате, стараясь не попадаться никому на глаза. Яно куда-то запропастился, и сейчас Ислам безумно этому рад. Там его и находит ближе к вечеру Наташа.

- Ребята говорят, ты зря сорвался на Гоше. Я сама не видела, но, говорят, это было довольно скверно.

Ислам морщится.

- Я знаю. Не представляю, что на меня нашло.

- И эта чехарда с дверями, я считаю, не нужна. Это как-то по-идиотски. Мало ли что человеку захочется. Как он может побыть в одиночестве, если дверь нараспашку и каждый к нему заглядывает.

Ислам мягко говорит:

- Пусть пока побудет всё как есть. Ребятам не помешает освоиться друг с другом, познакомиться поближе. И нам с ними тоже.

Наташа садится, внимательно смотрит ему в глаза. Как будто накинула ему на голову рыболовную сеть в мелкую вязь, Исламу кажется, он чувствует, как щекочет уши. Пытается убрать взгляд, но она внезапно протягивает руку и берёт его за подбородок.