Когда он вспоминает, с чего они начинали, и сопоставляет это с конечной пока что точкой, с тем, где они находятся вот прямо сейчас, страх обжигает внутренности, превращает кишки и почки в смердящие гарью и ноющие наполнители для брюшной полости. Страх ощущаем физически, и Ислам греет руками живот, стараясь, чтобы эмоции не отразились на лице. Заставляет губы замереть в мучительной улыбке.

- Я стараюсь об этом не думать, - говорит она. - Задумаешься, и сразу всё начнёт разваливаться. А между тем те две недели - лучшие в моей жизни.

- Правда?

- Клянусь. Я ещё никогда не была такой счастливой. А ты?

- Наверное. Может быть. Знаешь, если всё это так дорого теперь нам троим, мы должны попытаться это сохранить. Я должен это сохранить.

- Конечно, должен, - грубым голосом говорит Наталья, разрушая всю грустную торжественность момента. - Ты же мужик.

Яно возится в своём уютном колодце сна, и тихий смех там наверняка обращается лёгким колыханием воды, чтобы взбить ему волосы и устремиться наверх стайкой пузырьков. Наташа засыпает, Ислам с нежностью смотрит поверх глянцевой глади её волос туда, где спит брат.

Зимними ночами можно было наблюдать, как на подоконник налипал снег, и в сонном воображении возникали ландшафты Лапландии. На заднем плане ветви, как будто силуэты гор, и сквозь них квадратики окон, похожие на крупные, спелые звёзды, жёлтые, а иногда тёпло-синие или зелёные. Ислам лежал, спустив с груди одеяло, и разглядывал всё это, пока сон подкрадывался хитро сзади.

Яно говорил, что видит море. Его кровать располагается куда ближе к окну и чуть правее, и он тоже смотрел, откинувшись на подушку или устроив голову на сгибе локтя. Ислам видел тонкие губы, нос, острый и тоже тонкий, как будто его сложили из бумаги. Как медленно наплывали на глаза веки, вот, вроде уснул, от ресниц ползут тонкие тени на лицо, и как вдруг возвращались обратно, повинуясь какой-то яркой мысли. Или какому-то изменению в мире за окном.

- Я вижу дождь на море, - говорил Яно. Часы считают первый час ночи, но они ещё лежат и разговаривают. То особенный разговор, какой бывает между братьями, когда они ещё живут в отцовском доме. Может быть, ходят в школу, а может, ещё в садик. Разговор без какой-то темы, во время которого запросто можно заснуть, и собеседник не будет на тебя в обиде. Хасанову приятно думать, что у него появился брат. Он спрашивал об этом Яно, и тот сказал, что ему тоже приятно. - Без очков всё расплывается, я вижу море, в которое падает дождь. Когда у тебя плохое зрение, есть особенные преимущества. С хорошим зрением ты моря не увидишь. А оно того стоит. Представляешь, кипит от дождя, но звука нет. Только картинка. Окна - это блики на нём, машины, вон там, на дороге, тебе не видно, - движения рыб в глубине. На его берегу я всегда засыпаю. Там должно быть холодно, и часто я радуюсь, что на самом деле здесь, в постели, а не там, на мокрых камнях. А иногда огорчаюсь. Хочется замёрзнуть. Сидеть там, укутавшись в мокрое одеяло, и чувствовать, как по пальцам на ногах барабанят капли дождя…

- Наверное, Северный Ледовитый.

Веки опускаются и минут пять плавают на грани сна. Ислам думает, что он заснул, но ресницы снова начинают подъём.

- Может быть, - отвечает Яно.

- А луна? - спрашивает Хасанов, поддавшись внезапному приступу меланхолии. - Луна есть?

- Там облачно, над морем, - серьёзно говорит Яно. - Но луна иногда есть. Когда дует сильный ветер, она показывается из-за туч. А потом её накрывает новой… Она очень белая. Очень пронзительная. Холодная, но я всегда радуюсь, когда вижу её.

Молчат. Яно лежит, погрузив тёмные глаза в мир за окном, а в подушку и в лоб иногда вонзаются белые стрелы. Наверное, это и есть его луна, проглядывающая, когда грозовые тучи относит шквальным ветром. Может, проезжает какая-нибудь большая машина, блеснув дальним светом в окно. Или выглядывает из-за дерева фонарь…

В ночи, когда Наташа и Ислам засыпали вместе, он шёпотом рассказывал ей про дождь над океаном.

Яник редко выходит теперь наружу, Наташа тоже. Но для последней каждый выход в свет сопряжён со значительным риском при возвращении.

А вот с эстонцем Ислам решил поговорить.

- Ты совсем забросил лекции.

И правда, прошло-то всего недели полторы с тех пор, как всё изменилось. Но он выглядит будто коренной житель необитаемого острова. Отросшие патлы струйками огня стремятся за ворот рубашки, чёлка лезет в глаза, и губы то и дело вытягиваются трубочкой, чтобы взбить их резким “пфф!”. Очки сидят наискось, одна дужка задралась, обнажая от всё тех же косм ухо. Сидит по-турецки в своём гнезде из одеял, прямо под окошком, близоруко тычется носом в книгу на подушке. Тощие руки, раньше словно состоящие целиком из нервных окончаний в суставах, в подушечках пальцев, на потливых ладонях, сейчас спокойно и веско сидят на насестах-коленках.

Эстонец отрывается от своей книги:

- Как?

- Говорю, совсем не выходишь наружу.

Ислам чувствует себя странно: сам заварил эту кашу и вот теперь хочет потихоньку вытаскивать из сонной, как плед, в который можно укутаться с головой, тьмы наружу. “Но, - решил для себя Ислам, - вечно сидеть здесь нельзя”. И он должен позаботится, чтобы всё прошло как можно более безболезненно.

- Я н-не хочу там. Они на меня так смотрят все… не знаю. Как будто втыкают в спину ножи.

- Брат, они на всех так смотрят. Это же Спарта.

Яно надменно поджимает губы. Стал чуть больше заикаться, но стал более цельным, более спокойным, уже не держащим нос по ветру перемен. Как будто нахохлившийся в своём садке старый гусь с подрезанными крыльями.

- Значит, я не хочу в этом участвовать. Я не спартсмен.

- Тебя отчислят, и тебе придётся уехать.

- Я знаю. Но не уеду. Стану человеком, который будет жить в снегу.

- Не думаю, что у тебя это получится, - смеётся Хасанов.

Яно больше ничего не говорит, но смех пристыженно замирает в горле Ислама, кажется чудовищно лишней, вульгарной в этом моменте деталью. Приходит понимание, что в самом деле - будет. Замёрзнет там, и заиндевевшее, похожее на кусок рафинада, тело, через неделю обнаружит дворник. А может, обнаружат только весной - распухшее от воды, со свалявшейся грязными комками одеждой и вытекшими глазами.

Ислам, словно пристыженный ребёнок, не смеет шевельнуться перед недвижным и гордым, буддистским профилем друга, обдумывает вновь и вновь своё поведение. И, как истинный проблемный ребёнок, не может, насупившись, не сболтнуть под нос лишнего.

- Тупой или где? Во всяком случае ты можешь остаться в живых и нигде не замерзать.

Яно пристально смотрит на него сквозь засаленные стёкла очков.

- Послушай. У тебя, конечно, тоже есть зачем жить?

Книжка в руках прикрывается потёртой обложкой, и Ислам мельком видит: “Резьба по дереву. Лихонин А.С.”.

Хасанов не находит, что ответить. Конечно, зачем жить у него есть. Обычные, если не сказать тривиальные вещи - да любой пойманный на улице человек признаётся своим друзьям в том же самом. Самым красочным в этом списке, пожалуй, выглядит только настоящий спортивный байк. Такая новёхонькая, только из салона, ямаха.

- Ну, есть, - с вызовом говорит Ислам. - Хочешь махнуться?

- Махнуться? - заинтересовывается Яно.

- Конечно. Какой дурак откажется от билета до Мексики? А я с тобой своей мечтой поделюсь.

Ислам судорожно пытается вспомнить хоть что-то существенное, что он хотел бы заполучить, хотя бы необычное, но перед этим бесстрастным лицом всё становится незначительным, как блики на воде. Золотистые, но на деле - чепуха, утекают сквозь пальцы вечности и остаются всё теми же искрами на водной глади.

- У меня нет билета до Мексики.

- Ну, конечно, нет, - говорит Хасанов.

За заляпанными стёклами взгляд скользит в сторону.

- Мне он как-то не нужен.

- А, да. Точно.

Зачем он человеку, который видит на чужих плечах уродливых ворон? Неужели там люди лучше, чем здесь? Может быть, они открыты и преданы своему делу, может, у них действительно нет нужды врать…