- Не открывай!

Замирает, в недоумении теребя дверную ручку.

- Ты это, - говорят, - буянить не будешь?

- Не буду, - говорит Ислам, и его начинает разбирать смех. Он узнаёт голос Игоря, печальный, как дождь над Питером. - Могу я открыть?

- Если не будешь, то открывай, - дождь в голосе стучит чуть веселее.

Как аист, покачивается на длинных ногах, с укоризной и слегка опасливо смотрит на Ислама. На нём очередная клетчатая рубаха и выглаженные джинсы. Наверное, это единственный человек в общаге, кто гладит эти чёртовы джинсы.

- Я хочу с тобой говорить.

- Ну говори.

Хасанов ловит себя на мысли, что ему совершенно не хочется пускать Гошу внутрь. Как и кого-либо ещё.

Игорь напряжённо сопит.

-Ты должен знать, что я как старший по этажу резко порицаю тот шум, что ты устроил здесь позавчера. По-моему, была даже драка.

- Ну, драки не было. Почти.

Игорь устало и нервно потирает переносицу.

- Ислам. Ты хороший парень. Но, понимаешь, ребята здесь пытаются учиться. И то, что ты здесь устроил, не лезет уже ни в какие ворота. Послушай, - он поднимает ладонь, рябую от синих чернил. Ногти у него нестриженые и грязные, на мизинце ноготь обкусан, и Ислам думает, как при таком беспорядке он умудряется оставлять о своей внешности самые положительные впечатления. - Я не хочу с тобой ругаться. Я вообще очень неконфликтный человек. Но как на старшем по этажу на мне есть кое-какая ответственность…

Он льёт и льёт бестолковую словесную воду, Ислам чувствует, как она течёт по волосам и позвоночнику, за ворот рубашки, как в ответ поднимается раздражение.

- Как там Яно? - спрашивает.

- Идёт на поправку.

Просовывается внутрь, при его росте это так легко: задняя часть снаружи, а передняя вроде как в гостях, и цепляются за дверной косяк руки. Точно, огромный паук. Находит глазами Яно.

- Привет.

Яно в облаке дыма на своём вращающемся кресле напоминает какую-то гротескную машину. На столе перламутровый подсвечник, который хозяин обрёк на судьбу пепельницы. Оттуда щетинятся, словно иглы морского ежа, бычки.

Яно отвечает, Гоша неуютно топчется на месте, вытягивая шею.

- Здесь нельзя курить.

- Нельзя, - подтверждает Яно. Затягивается и выпускает клубы дыма через ноздри.

Игорь ничего не говорит. Покачивается на пятках, оттопыривая большими пальцами карманы брюк.

- Ты наконец-то убрался в комнате, - говорит, и в голосе Ислам улавливает жалобные нотки.

И правда. Все книги аккуратной стопкой под окном, по корешкам ползёт блеклый солнечный свет. Одежда сложена на кровати. Это не похоже на порядок, но для прежнего Яно это что-то невероятное.

Влажные глаза в орбитах перетекают на Хасанова. Игорь берёт его мелкой щепотью за рукав и тянет прочь. Выходят, и он шепчет, склонившись над Исламом:

- Говорят, у него неприятности с деканом.

- Не знаю. Он не распространялся. Яно, видите ли, молчун от природы.

- Скажи ему, что если есть проблемы с деканатом, это очень плохо скажется на учёбе.

- Спасибо, кэп, - язвит Ислам.

Игорь выставляет перед собой ладони. Мол - только без нападок.

- Послушай, Ислам. Я живу здесь уже четыре года. Мы живём рядом уже два года. Мы добрые как соседи. И как я должен реагировать, если узнаю, что на моём этаже один из моих соседей вдруг даёт кому-то по лицу, а другого задерживает милиция, а потом он хамит декану? Конечно, я пойду к этим соседям поговорить. Удостовериться, что всё нормально. Потому что я хочу спокойствия. Здесь все хотят спокойствия. Именно поэтому я сейчас стою здесь и прошу тебя больше ни с кем не драться. Сначала Яно, потом ты… куда это годится?

- У тебя есть ещё что сказать, Гош?

Игорь качает головой, и Ислам, не прощаясь, ныряет в комнату, закрывает дверь.

- Слышал? Товарищ начальник изволит недовольствовать. Хотя тебе, по всей видимости, насрать…

Молчание сгущается, становится плотным, как масло, и Хасанов подогревает лезвие ножа - лезвие злости в себе. Тень убирается из-под двери, слышно, как Игорь течёт по коридору, похожий на водоросль, чьи корни не выдержали всесильного движения воды по наждачке голышиков на дне, как поворачивает к себе в комнату, и отзвуки жидкого женского голоса обрубаются, как гильотиной, второй дверью.

- Послушай, Яныч, - развязно говорит Ислам. Лезвие уже подогрелось достаточно, и он выпускает его наружу. - Я тут пообщался с твоей подругой. И она разболтала мне все твои секреты.

Тычет пальцем в соседа.

- Да-да, совсем всё разболтала. И если ты будешь здесь и дальше сидеть, развешивать сопли, то почему бы тебе сразу не убраться домой? А? Я смотрю, ты не справляешься.

Хасанов сидит и смотрит, как Яно темнеет лицом. Откидывается на спинку кресла, и спинка отклоняется, как будто хлипкий его хозяин прибавил в весе.

Ислам долил в голос желчи:

- Что? И правда не справляешься? Не сможешь здесь жить? И зачем ты приезжал, дебил самонадеянный, скажи-ка мне?

Яно встаёт. Кресло скрипит и вращается позади него. Топает к Хасанову, припадая, кажется, на две ноги сразу. Сердце колотится, разгоняет по венам кровь, Ислам внешне всё такой же расслабленный, наглая, полная издёвки, рожа (“Давай! - орёт он внутренне - Дай же мне по роже! Может, хоть это тебя растрясёт…”).

Яно проходит мимо, к двери. Шепчет:

- Я не…

Смотрит на Хасанова и, проглотив остаток фразы, выходит вон. Шаги из коридора доносятся тяжёлые, неровные, а дверь не хлопает, бессильно повисает на петлях, пропуская внутрь через щель влажный коридорный свет.

Ислам комкает ухмылку и с размаху швыряет её в стену.

Глава 13

Снова поползли обыкновенные будни, примечательные только тем, что солнце теперь делилось всё большими и большими порциями тепла. Девушки переодевались в юбки, пока ещё в тёплые, ниже колен, а под ними - колготки. Ручьи и ручейки больше не несли той гнили. По утрам дворники бродили по газонам, подбирая с земли банки и обёртки от сникерсов. В порядке исключения руководство вуза организовало всех на субботник и отправило расчищать территорию обоих общежитий, в том числе закуток между гаражами с торца мужского.

О, как много интересного там обнаружилось! Горы вонючих бычков, битое бутылочное стекло, несколько разбухших от влаги, вылинявших до грязно-жёлтого листа библиотечных книг. Две или три зачётки с кляксами чернил и один студенческий билет, который тут же отыскал своего обладателя.

Ислама ела затяжная депрессия. Валялся целыми днями на диване, причём старался предаваться этому пороку не у себя, а у кого-нибудь из друзей. Снова и снова мысли уплывали по Волге до Нижнего, где пересаживались на попутки и добирались автостопом до Финского залива, бродили по ночным улицам Санкт-Петербурга, по цветным пятнам вокруг фонарей, от дымных, вонючих рыбных заводов до сонной окраины в сосновых рощах.

На работу он приходит, чтобы погреться в лучах китаянки. Образец занятости, неунывающий фонтан жизни, даже когда хмурая и не задалось по какой-то причине утро. Такие люди, как таблетка от безнадёги, увлечённые чем-то люди, просто лучатся смыслом жизни, и как хорошо бывает погреться в их лучах.

Ночует здесь же, выпросив у Сонг разрешения, и спит, соорудив в подсобке лежанку из двух скамеек, со вкусом, купаясь в цветных снах. Потом на короткое время хандра отпускает, и Ислам летит с утра на учёбу, подпевая горланящему в наушниках Илюхе Чёрту. “Домой! - орёт следом и представляет себя крутым музыкантом, топающим с репетиции посреди весеннего солнечного моря. - Сто пятьдесят шестой…” Бережно несёт за отворотом куртки хорошее настроение - для того, чтобы растерять его в течение первых же часов, когда приходится видеть пустующее место Яно.

Наивно было полагать, что время каким-то образом на него воздействует. Точнее оно, может, и воздействует, но не в том направлении. Яно всё глубже погружается в трясину, и Ислам чувствовал её тоже, буквально кончиками пальцев. У Яно же она прямо под ногами.