Босов переменил позу и склонил голову, о чем-то раздумывая. С нажимом заговорил:

- Но пусть и она войдет в наше положение... осознает колхозные интересы. У каждого своя, и подчас нелегкая судьба. Если я буду учитывать желания всех, всех до одного, тогда, согласись, я не смогу как руководитель принимать никаких решений. Очевидно, Федор Максимович, каждому из нас необходимо в чем-то поступаться личными интересами.

- На этот раз, Матвей, она не поступится. Это свыше ее сил. Я ее понял. Пойми и ты.

- Не могу! - дернулся Босов. - Понимаю, но не могу! Мы вообще планируем со временем снести весь переулок. Торчат пять хат на отшибе. Ни к селу ни к городу.

А комплекс надо притянуть поближе к хутору. Женщины закончили дойку и спокойно разошлись по домам. Управляться с хозяйством, с детишками.

- Ничего, пройдут лишний километр.

- В день три раза туда и обратно по километру - не много ли наберется за год? - с раздражением бросил он. - Подсчитай-ка в уме... Да это не разговор. Дело даже не в этом.

- А в чем?

- Нельзя, Федор Максимович. Обыкновенное человеческое: нельзя! Мы уже настроились, на правлении решили. Не могу!

Босов вынул пачку сигарет и закурил. Дым обволакивал его сердитое, ставшее жестким лицо, струился к потолку. Оказывается, он упрям. Невольно пришел на ум тот мужичок, в дверях просивший его подписать накладную.

"Может и не уступить", - мелькнула мысль. Я представил себе разочарование, возможные беды Касатки и решил, что настал момент пустить в ход мой последний довод в ее пользу. Как бы он ни отнесся к нему, не отступлю, буду настаивать на своем.

- Не хочешь... Значит, не хочешь ей помочь. А она ведь тебя спасла.

Босов в упор, с непониманием уставился на меня:

- Спасла? От чего?

- От смерти, Матвей...

Я рассказал ему историю, услышанную от матери, во всех подробностях, упомянул и о своей потерянной тюбетейке, о том, как его мать и Касатка пололи в паре... Сигарета в руке Босова подрагивала и дымилась, пепел нагорал, осыпался ему на колени, но он вовсе не замечал этого и сидел, держа руку перед собой. Огонь припек ему пальцы, он вздрогнул и машинально швырнул окурок в угол. Губы его, твердо сжатые, понемногу белели. Когда я кончил, он встряхнулся, медленно, как в забытьи, поднялся с дивана.

- Впервые слышу. Невероятно... Она никогда мне не напомнила об этом. Ни-ког-да, - по слогам растянул Босов.

Он подошел к столу, зачем-то заглянул в откидной календарь, поморщился, перевернул страницу - и опять вернулся к дивану, неуклюжей длинной тенью застыл напротив меня.

- Я и представить себе не мог... Выходит, она как бы мать нам.

- Думай как хочешь.

- Невероятно! Мы ведь с тобой, Федя, дважды родились. - Он впервые назвал меня по имени. - Из-под самых колес... из лап смерти младенцев выхватить. Но почему она молчала? Да, конечно. Она считает это обычным случаем. Ясно. А другая бы... другая бы выгоду из этого извлекла. Всем растрезвонила бы. Не так?

- Не берусь судить о других. О ней же скажу: она всегда так поступала. Иначе просто не мыслила, не могла жить.

- Да, да... Я понял! - сказал Босов.

Он отошел к столу, сел в кресло и, облокотившись, подпер голову сжатыми кулаками, погрузился в свои размышления. Я не мешал ему думать, молчал.

Босов пошевелился, поднял на меня сильно заблестевшие, влажные глаза:

- Как она живет?

- Нормально. Огород ухожен, пенсию приносят вовремя... Вообще она ни на что не жалуется.

- Дрова есть?

- Кончаются. Осталось на неделю топить.

- Дам команду - привезут, - сказал Босов. - Надо к ней и самому заехать: может, она еще в чем-нибудь нуждается.

Не меняя позы, он закрыл глаза, посидел так, затем встряхнулся и, словно бы самому себе удивляясь, оперся ладонями о край стола, налег на него грудью.

- Ах, черт возьми! Как-то неудобно получилось. Вертишься, хлопочешь и что-то, конечно, упускаешь... Ты вот сидишь и, наверное, сейчас осуждаешь меня, да? - Босов старался глядеть мимо меня, глаза его теперь казались остекленелыми.

Я не ответил ему.

- Попробуй войти в мое положение. Говорю тебе, разрываюсь. Ни дня, ни ночи не хватает. - И совсем, как бывало в детстве, запустил пальцы в русый чуб и тихо, доверительно пожаловался: - Трудно, Федя. Устал. Взять бы отпуск и недельки на две махнуть на Черное море, позагорать! Я уже три года подряд вкалываю без отпусков...

Слушай, а ей муку дают?

- Дают. Мука хорошая... отбойная.

- На своей мельнице мелем. Удачно вальцы настроили.

Мы помолчали.

- Как же быть с Касаткой? - не выдержал я.

Взгляд Босова столкнулся с моим, нарочито спокойно прошелся по корешкам составленных в шкафах книг и папок.

- Надо подумать, - сказал он.

- Ее не тронут?

- Не могу же я сразу, одним махом отменить решение правления. Подумаем, - сердито, не глядя на меня, повторил Босов.

Стало ясно: ему хочется побыть одному. Не прежде чем уйти, я спросил, достался ли Тихону мотоцикл.

- Конечно. Я не привык давать пустых обещаний.

И тут меня подожгло - я рассказал Босову о злоключениях Касатки с оклунком по дороге с базара и о том, как Тихон притормозил возле нее, почтительно сошедшей в грязный кювет. Коротко, в нескольких штрихах я нарисовал перед ним картину марушанской слякоти, словами Касатки и с тем же отношением ко всему, какое уловил я в ее рассказе. Босов выслушал меня хмуро, подавленно.

- Так и не посадил ее, не довез! - он покачал головой. - Это не похоже на Тихона. Что же с ним происходит?

- Вероятно, то же, что и с нами, - сказал я.

Босов прицелился на меня колючими глазами, хотел что-то сказать и только махнул рукой. Мы договорились завтра утром поехать на отгонные пастбища, сдержанно пожали друг другу руки, и я вышел на улицу. Погода снова менялась. Воздух прояснился, потеплел, и в небе, словно промытые щедрым слепым дождем, голубели широкие прогалины. Вот и солнце выглянуло и осветило всю площадь; цинковые крыши заиграли острым блескучим светом. На футбольное поле с криками, смехом выбежали мальчишки в спортивных майках, в трусах и в бутсах, быстро разделились на две команды, кинули на траву туго надутый мяч и отчаянно погнали его по зеленой траве. С полчаса я следил за игрою, радовался забитым в те и в другие ворота голам, а в мыслях неотступно стояло:

все-таки хорошо, и я пригодился Касатке. Я сознавал ничтожность своего участия в ее судьбе, совершенную малость того, что делал, ведь и раньше, будь я повнимательнее к ней, не так увлекайся собой, устройством только своей жизни, я мог быть полезным ей, - и все же мне было приятно думать, что как бы там ни было, а я, и никто другой, даже не Босов, - я, быть может, помогу Касатке.

Было что-то сильное, возвышающее в этом простом чувстве.

Когда я уходил с площади, солнце очистилось от туч, небо стало бирюзово-ярким, распахнулось и вглубь и вширь, смягчаясь тонкой синевой у горизонта. Светлее, чем утром, в огородах цвели подсолнухи.

В воскресенье мы собрались в горы. Босов оделся попоходному: в коричневый спортивного покроя костюм и в такого же цвета нейлоновую, с молниями, незастегнутую куртку. Со мною он обращался стеснительно, видимо, последний наш разговор стоял у него в думах, он мучился, прикидывая, как поступить с Касаткой, и, может быть, в глубине души был недоволен моим приездом, который выбил его из колеи, по-своему отлаженной и накатанной, возмутил течение жизни, не такой уж спокойной и легкой, но все же - привычной, знавшей свои берега. Таня сидела в приемной грустная и как бы чего-то выжидала с дрожащей в уголках губ полувиноватой улыбкой, не переставая чутко-внимательно следить сквозь приоткрытые двери за деловитыми приготовлениями Босова. Поскрипывая неизношенными, крепко зашнурованными ботинками, он вышел из кабинета, запер на ключ двери, и в это время Таня, устремив на него свои настороженные едва приметным испугом глаза, спросила, можно ли ей поехать с нами. Босов смутился, и Таня, внезапно осмелев, продемонстрировала перед ним свой наряд: брюки и студенческую курточку.