Но отец поправил ее:

- Он уже кончил учение, я хорошо помню. Это вскорости после той статейки про Уляшку, все еще смеялись.

Ну, Федька, - с осуждением покачал он сивой головой и как-то недобро покосился на меня, - тогда ты отмочил так отмочил. Из-за тебя и нам с матерью перепало.

Уляшка прибегла, окно палкой высадила. Сказано - темная. Мы-то при чем с матерью? У ней из-за тебя водокачку отобрали и шесть соток лишней земли отрезали, а мы при чем? Мы рази научали тебя?

- Не перебивай! - жалея мое самолюбие, прикрикнула на него мать. - У нас разговор другой. Тут, Федька, такая история приключилась. Как раз на ильин день было. Вода, помню, стала холодать. Заявляется в Марушанку тетка, вся в черном, брови черные, а лицо и руки смуглявые, как у татарки. Заявляется и спрашивает: где тут Касаткина хата, как, мол, к ней добраться? Ну, люди ей объясняют: так, мол, и так нужно итить, вдруг она вся как затрясется, как заголосит! - до конца не выслухала, хвост подобрала - и бечь, куда показали. И что ж ты думал? Что это была за женщина? - Она помедлила, собралась с духом. - Родная мать Дины. Когда, лярва, вспомнила про дочку! А раньше небось и сердце не болело, веялась с ухажерами... Долго об этом, сынок, рассказывать, да и незачем. Дина ее не признала, стала выгонять из хаты, выгоняет, а сама плачет, слезами заливается. Конечно, сердце - не камень... "Мать у меня одна!" - голосит. Выгнала, а та у форточки хвать за кольцо - и на коленки. Ноги, видать, подломились. Тоже ей не сладко. Ну Касатка, она ж какая? Возьми и сжалься, подхватила ее под мышки и в хату. Легонькая осетинка, как пушок, в чем только дух держался. Дина на топчан ее уложила, колодезной воды дала напиться.

Осетинка очнулась, лежит как неживая. А тут и вечер.

Выпросилась она у них переночевать. Дальше - больше... Глядим: живут втроем и день, и другой, и третий.

Дина уже с осетинкой об чем-то перешептуется, а нашей Касатке и невдомек. Жалостливая, всех бы ей жалеть.

Себя вот только не жалеет, бьется, как муха об стекло. - Голос у матери осекся, глаза заволокло слезой, она отвернулась и украдкой вытерла их.

- Что же было потом?

- Да что потом... Дело, сынок, ясное. Сколько волка ни корми, а он все одно в лес глядит. Родная кровь пересилила. Уехала Дина с осетинкой, пожила с ней, и векорости та померла: плохая уже была, чахла. А тут жених Дине подвернулся, вышла за него.

- И Касатка ее отпустила с той женщиной?

- Отпустила и все приданое отдала. До самой Пашинки провожала... Правда, брехать не стану: Дина дюже голосила, как со двора вышла, всю дорогу обнимала Касатку, уговаривала: "Мам, вы приезжайте, втроем будем жить, приезжайте!" А та, лярва, молчит, как воды в рот набрала. Глазами бесстыжими виляет, не знает, куда и деться. Провалиться бы ей тогда скрозь землю...

Вернулась Касатка и слегла, неделю с топчана не вставала, в рот ни крошки, одним духом питалась. Дина ж ей роднее всех была, одна отрада в жизни, и той лишили.

Это уже после того случилось, как ее Колю за границей убили. Не дай бог никому пережить. Вот, сынок, что с ней было. Видно, судьба у Касатки такая... Про Колю она тебе говорила?

- Нет.

- И не скажет. Ей плохо делается, когда вспоминает об нем. И ты гляди не спрашивай про него. Не надо, - предупредила мать.

Ее рассказ тронул и отца, хотя вся эта история была ему давно известна. Несколько минут мы сидели вокруг стола молча.

- Ты и нонче у ней гостевал? - первой начала мать.

- Да. Она затеяла ставить забор.

Сухой прозрачной ладонью мать пригладила волосы, поправила на голове платок и потуже затянула концы.

- Отец, хочь бы подсобил ей доски прибить. Одной несподручно.

- Кабы раньше знать. А то я звеньевому пообещал на работу явиться. Неудобно теперь отбрыкиваться.

- Вишь, какой он, - призывая меня в свидетели, показала на отца мать. В кажную бочку затычка. Нет бы Касатке уважить.

- Послезавтра сбегаю и подсоблю.

- Дорога ложка к обеду. Ты вот ответь: когда к ней последний разок наведывался?

- Под майский праздник дрова пилили.

- А сейчас июнь. Совесть надо иметь.

- Не бурчи, мать. Днем раньше, днем позже - беды не будет.

- Да тебе все так. Всю жизнь ему хорошо.

- Я к ней завтра пойду. Мы договорились, - сказал я. - Немного поработаю, разомнусь.

- Пойди, она тетка хорошая. Нам вон сколько помогала. Бывало, только сгадаешь, а она уже бежит с прискоком: что, мол, делать? Засучит рукава и давай заводиться. И того у нее понятия нету: в колхозе, у себя или у чужих. Ей одинаково, лишь бы работать. - Мать помолчала и, коротко взглянув на меня, понизила голос: - Она ж тебя, Федька, и от смерти спасла.

- Вы рассказывали.

- Куда там! - подкалывая ее, сказал отец. - Небось со сна, с перепугу приплелось.

- Тебе бы так, с перепугу! - не на шутку рассердилась мать. - Сиди уж, Фома неверующий. Я тогда, Федька, полжизни, наверно, отдала. А он, черт, все подначивает! - прицелилась на отца испепеляющим взглядом. - Кабы ему так, он бы и себя забыл...

- Нонче, мать, ты чегой-то не в духе, - пошел на попятную отец.

- А что ж смеешься? Нам с Босихой тогда не до смеху было.

- С кем? - поинтересовался я.

- Да с Босихой, с матерью нашего председателя. Вы же с ним одногодки, как раз перед войною народились.

- Разве Касатка и его спасла?

- И его. Это я про тебя рассказывала, а с Матвеем то же самое было. Вам, бедняжкам, досталось.-Мать передохнула, положила маленькие, как у девочки, руки на край стола и с выражением скорби в лице продолжала: - Это перед тем, как немцам прийтить, случилось.

Пололи мы кукурузу. Все ж надеялись: успеем до урожая без супостатов дожить, кочаны поломаем, зерно порушим и государству, нашим сдадим. Гнали ряды как оглашенные, ни с чем не считались. Кусок чурека водой запьешь, юбку подоткнула - и давай наяривать, аж пыль столбом. Одна перед другой выхваляемся, некогда и в гору глянуть. Сапачки забывали отбивать. Дедушка Агно, бывало, не стерпит, вырвет из земли отбой и впритруску бежит за нами, просит: "Девки, запалитесь! Бодай вас комарь! (Это у него присказка такая была, как что: "Бодай вас комарь!") Трошки отдохните, сапачки поправлю. Что ж мне, сиднем сидеть, без дела?!" А мы все разом так и покатимся со смеху. И опять за свое.

Дедушка Агно обижался. Я и до се ужасаюсь: как мы так пололи?! Без остановки. А дни жаркие. Воздух горячий, густой, от пырея и молочая тошнит, в глазах мутится. Иной раз думаешь: ну все, кончусь, сердце разорвется. И - ничего. Не разрывается. Выпрямишься, оглянешься на девок: кое-кто и отстал, сзади тюкает...

Повеселеешь. Тошнота отхлынет, как будто свежего воздуху глотнула. Опять гонишь рядок: трах и трах. Работали, Федька, - шкуры лопались. Мужики на фронте воюют, а мы в степи... Касатка была заводной. Если ее всем звеном не осадишь, сама ни за что не остановится.

Впереди всех, чертяка, несется, голыми ногами сверкает.

Голову угнет, как лошадь, и поперла. Попробуй-ка за ней, ветрогонкой, угонись - надорвешься, дух выйдет.

Одна Босиха с ней в паре шла, да и то недолго, на третьем рядку выдыхалась.

А тут нас с Босихой и вы, конечно, донимали. О детских площадках мы и слыхом тогда не слыхали, с собой вас на полотьё носили. Бабушка тоже дома не сидела, в колхоз бегала, так что не на кого вас, таких, было оставлять. Матюша у Босихи был смирный пацанчик, весь день играет себе молчком в кукурузе. Ну, один раз всплакнет, матерь покличет - то не беда. Всякому ребенку полезно покричать: от крику легкие развиваются.

Не-е, она с ним и горя не знала. А ты, Федька, весь в отца удался. Такой же верченый, как он. Чуть забудусь, глядь: ты уже на другом конце делянки, одна макушка в бурьяне, в буль-голове белеет. На мостик через Курдюмку забежишь, пузом на доски и смотришь в воду.

Мать моя! Так и захолонет в груди: сорвешься - и каюк, поминай как звали. Бегу к мосту, ног под собой не чую, а крикнуть боюсь: еще напужаешься и, не дай бог, нырнешь вниз, прямо в ямочку. Много ли четырехлетнему дитю надо? Он и в корыте утопится.