– Я знаю, старина. Мы пытаемся сделать нашу жизнь… упорядоченной. – Ричард расслабил спину, пошевелил обрубком ноги. – Очевидно, что она решительная женщина, у которой есть душа, чистая душа, – ты только посмотри на меня. Но я рад тому факту, что она, как и Эви, не одобряет жестокостей суфражисток, как не одобряет их и сестра пастора, Грейс. Но, несмотря на это, они составляют пугающую троицу, знаешь ли. Грейс была дома в отпуске две недели назад и поддержала кампанию Эви по допуску Вер к пациентам, сказав Матроне, что, если Эви дает слово, она держит его. То есть что угрозы про пудинг надо воспринимать всерьез. Я счастлив, что Вер обрела пару настоящих друзей, особенно в лице Эви, что очень странно в такое время и в таком возрасте. Подожги мне сигарету, старик, с одной рукой чертовски тяжело… – У Ричарда отросли длинные волосы, и они упали ему на глаза. Его лицо помрачнело.

Оберон помог ему, затем сам закурил сигарету и захлопнул свой серебряный портсигар. Ричард взглянул на него сквозь закручивающиеся струйки дыма.

– Грейс Мэнтон нашла меня в эвакуационном пункте, и я оказался в том чертовом поезде прежде, чем хирург смог ее остановить. Поехал прямиком в Ле Турке. Эви запихнула Веронику в поезд здесь, несмотря на ее протесты. Знаешь, старина, я боялся, что она не приедет и я не смогу с ней попрощаться. Я любил ее, но знал, что она не любит меня. Моя мама и твоя мачеха вместе являют собой ужасающую мощь, ты знаешь, так что они просто принудили бедную девочку к замужеству.

Оберон кивнул, чувствуя себя неловко. Люди обычно не делятся такими вещами. Подобные разговоры пристали скорее женщинам, но с ранеными все было по-другому. Он уже слышал все это от Ричарда и прежде, несколько раз, но память раненого человека работает странно, и он постоянно повторяется. Доктор Николс говорил, что со временем это пройдет, и рявкал, даже вытащив по такому случаю трубку изо рта:

– Если бы в твоем крепком черепе проделали здоровенную дыру, ты, наверное, тоже был бы слегка сбит с толку?

Оберон отвечал:

– Возможно. Кстати, здесь же существует одно правило для мужчин – не курить, – и на вас же оно тоже распространяется?

Николс ворчал:

– Трубки – это совершенно другое, и довольно с меня твоих дерзостей, – и направлял свои стопы к следующему тяжелораненому.

Ричард снова забормотал, размахивая сигаретой в воздухе:

– Полагаю, у Вер были свои причины, ну, ты знаешь, принять участие в госпитале, и я думаю, это делает ее счастливой. Все, что мне надо делать, как иногда кажется, это просто отойти в сторону и позволить ей работать, и тогда любовь продолжит расти. Так, во всяком случае, говорит Эви. По-моему, мне нужно приобрести для этих троих котел, особенно для…

Оберон дотянулся до пепельницы рядом с кроватью и протянул ее под сигарету Ричарда с тлеющей башенкой пепла, а потом поднес и к своей. Они оба стряхнули пепел, он упал в пепельницу.

– Эви, – продолжил Оберон за него. – Да, котел мог бы пригодиться, но из него не выйдет ничего дурного, только немного ее особой магии.

Оба мужчины засмеялись.

Оберон загасил сигарету в пепельнице, которую поставил на простыни, и полез в карман.

– У меня тут письмо. Я хочу, чтобы ты хранил его для меня, в полной безопасности. Если я не вернусь, нужно, чтобы ты передал его Вер, от меня. Проследи, чтобы она воспользовалась им. Тебе нужна будет дополнительная информация, ищи ее в отцовской банковской ячейке в банке Роттердама. Сейчас ты, верно, не поймешь, но, повторяю, убедись, что она воспользуется этим, и помоги ей. Куда я сейчас могу положить письмо, чтобы ты о нем не забыл, но при этом не на самое видное место?

Ричард указал на свое портмоне сигаретой, которую почти докурил.

– Там есть внутренний карман. В нем лежит мое завещание. Положи его туда, и там его точно найдут, если кто-то из нас отбросит копыта, старина. Так, а я говорил тебе, что мы купили тебе ботинки, у которых в каблуках спрятан компас? Нет? Так и знал, что забуду. Твой денщик упаковал их, но тебе обязательно надо опробовать их в деле.

– Ты говорил мне, но вряд ли они мне понадобятся. Не желаю сидеть в плену у немцев, лучше умереть.

Пепел с сигареты Ричарда упал на его безупречно белую простыню.

– Сестра Ньюсом убьет меня за это, точно убьет. Говорит, это пожароопасно – курить в постели. Не будь чертовым дураком, не умирай, подумай о Веронике. Если ничего не будет оставаться, тебе надо поднять свои дурацкие руки вверх и сдаться, другие так и поступают. Да, тебе надо будет заполнить чертову форму по возвращении, где ты должен будешь привести чертовски уважительную причину, почему ты это сделал, но иногда альтернатив нет – так говорил мой генерал, – так что руки вверх и живи дальше. И используй компас, чтобы вернуться на передовую, и быстро. Они должны настоять на том, чтобы у каждого был такой. Ну, у тебя теперь есть. Так, а я рассказывал тебе, как тогда подумал, что Вер не заберет меня?

Оберон заглушил свой тяжелый вздох и зажег им еще по сигарете. Если он просидит здесь еще немного, то будет умолять о пуле в голову.

– Нет, как же это было, Ричард?

У Оберона осталось полчаса до приезда Теда и его такси. Он пообещал себе, что выпьет чаю со сладостями на кухне, как они с Вероникой делали до войны. Они, наверное, будут мешать Эви, но, если так, она им скажет. Сама эта мысль веселила его.

Он прошел через дверь для прислуги во внутренний коридор, где его шаги гулко отдавались в стенах, и направился на кухню. Вероника уже приготовила чай и угощение. Она рассмеялась, глядя на него:

– Нет, не беспокойся, я их не сама готовила, это Эви.

Но не это стало причиной того, что его улыбка померкла. Вероника сказала:

– Эви подумала, что нам нужно время наедине, поэтому она и все остальные отправились на перерыв, и сестра Ньюсом дала мне полчаса. – Оберон посмотрел в сторону зала для прислуги, и там сидели они все – вязали что-то цвета хаки. Война была повсюду. Эви вязала балаклаву, за которую кто-нибудь будет ей благодарен.

Вер наливала чай в эмалированные кружки:

– Ты же не против кружек, Оберон, у нас тут нет времени для церемоний.

Он рассмеялся:

– А у нас там, по-твоему, есть?

Наваристый бульон, стоящий у нее за спиной, был почти готов, оставалось только снять жир. С кружкой чая в руках он наблюдал, как она потянулась за пергаментом, встала у плиты и приложила его на поверхность кастрюли, чтобы часть жира впиталась, а потом положила его на тарелку рядом с кастрюлей. Она повторяла это раз за разом, пока кастрюля не освободилась от жира полностью. Они не говорили ни о чем важном, кроме того, что Вер пытается сшить пару носков и думает использовать шов Китченера, чтобы в конце стежков совсем не было видно.

– Надеюсь, так будет меньше натирать, – проговорила она, кивая на свои спицы, воткнутые в клубок пряжи, лежащий на кресле. Изюм и Ягодка свернулись рядом с ним и дремали.

Он сказал:

– Ты не представляешь, как тебя будет благословлять солдат где-нибудь там, на фронте. Продолжай в том же духе, продолжай их вязать, траншейная стопа – это та еще напасть, а мозоли безобидны, но чертовски болезненны. У меня стойкое чувство, что наша мама делала бы то же самое. Ты все еще скучаешь по ней?

Вер улыбнулась ему.

– Постоянно. Она умерла слишком молодой, но она поняла бы, что мы вяжем, потому что переживаем все время. Грейс пишет нам с точки зрения полевой медсестры, а мы здесь живем среди последствий боев в этих полях. Но в действительности мы ничего не знаем. Мы можем только представлять. Что мы можем еще для вас сделать, дорогой Оберон? Как ты все это выносишь?

Он отхлебнул чая:

– Помнишь Сондерса, моего старого учителя? Он все время говорил про реку Сомму, чье название происходит от кельтского слова «спокойствие». Он рыбачил там. Говорил, что это – кусочек рая. Я думал об этом. Однажды, когда все это закончится, я поеду туда. Но сейчас, Вер, это ощущение, оно здесь – спокойствие, я имею в виду. Отчасти потому, что здесь нет отца.