Мое внимание уже едва не звенело от напряжения. «Да, меня сейчас удар хватит. Давай, давай уже, говори!».

– Словом, вот, смотри, – мама протянула мне на ладони крохотную ракушку с завитушками. – Вот это у тебя было зажато в кулачке.

С трепетом, почти мистическим ощущением, я взял витую раковину в руки. Не знаю чего я ожидал? Просветления, ответа на все свои вопросы… Но ничего этого не было! Это был всего лишь красноватый перламутровый комочек, многослойные завитушки которого не будили во мне совсем ни каких воспоминаний.

Большего от мамы добиться я не смог. Все те вопросы, что терзали меня много – много лет, вновь оставались для меня без ответа. «Ха-ха-ха. Снова вылезли эти два извечных русских вопроса – «кто виноват? и «что делать? Б…ь... Хотя, кто виноват, вроде бы ясно. Источник всего эта чертова картина! Эта картина, что преследует меня с того памятного дня! Все дело в этом кусочке холста с масляными красками… Подожди-ка, а я ведь знаю и что делать…». Годами зревшая во мне мысль, вдруг оформилась в совершенно ясное и конкретное желание. «Нужно поехать в этот проклятый музей и во всем окончательно разобраться! Разобраться раз и навсегда! Точно! Нужно оказаться именно в том месте, где меня нашли почти тридцать лет назад».

В соответствие с принятым решением за пару дней мне удалось уладить дела на работе и выбить неделю отпуска. Родителей успокоил желанием немного развеяться на юге Крыма, на что и получил горячее одобрения. Еще полдня потратил на оформление билета и гостиницы.

В дороге я так и не смог уснуть. Где бы я не находился – в аэропорту, в самолете, в крымском автобусе – стоило мне только прикрыть глаза, как картина вновь представала перед моим внутренним взором, заставляя сердце сжиматься от дикой тоски, а тело трепетать от желания прикоснуться к полотну. Эта тяга была настолько сильной, что пожирала меня изнутри, словно смертельная лихорадка.

К концу пути собой я уже напоминал голивудского зомби, которого жажда плоти с бешенной силой гнала вперед. У меня осунулось лицо, под глазами появились черные круги, а сами они горели каким-то нездоровым блеском, который привлекал ко мне внимание каждого второго полицейского. В бодрствовании меня еще как-то поддерживали крепкий кофе и энергетики, который приходилось пить просто слоновьими дозами.

– Мужчина, вам плохо? – из забытья, в котором я лихорадочно пытался приблизиться к картине, меня вырвал хриплый женский голос кондуктора. – Да, упоролся он, Танюха! Как пить дать, набухался! Как бы мне он все кресла не облевал. Хорошо хоть за проезд сразу заплатил, а то потом ничего не вытрясешь у него, – встрял и недовольный голос водителя, показавший вихрастую бошку из-за своей каморки. – Не-а, не алкаш вроде, – прохладные пальцы коснулись моих щек. – Выхлопа нет, а и шмотки вроде приличные. Ого-го, да у него лопатник полный денег.

Наконец, мне удалось открыть глаза и сфокусировать зрачки над склоненным надо мной лицом немолодой женщины с резким запахом какого-то дешевого парфюма. Кондуктор тут же отпрянула от меня, забрав впрочем и свою руку из моего внутреннего кармана.

– Прибыли, мужчина, прибыли, – быстро затараторила она, немного растягивая слова и непривычно окая. – Конечная. Все уже давно вышли, а вы все сидите и сидите.

Пробормотав в ответ что-то неразборчиво (на более обстоятельную беседу у меня просто не было сил), я медленно поднялся с места и шатаясь побрел в сторону двери, через с хрустом открывающиеся створки которых уже через мгновение оказался на улице.

– Хр…, – июльская жара побережья, сразу же навалившись, мгновенно выбила из моего тела последние остатки прохлады. – …

Судорожно открывая рот, я прошел до конца площади и свернул налево, в узкий проулок, в конце которого, как я помнил, и находился тот самый музей.

– Штиль, штиль, – хрипло шептал я как мантру, тяжело передвигая ноги. – Штиль… Еще немного, немного. Музей, где музей?

Прямо передо мной располагалось небольшое аккуратное здание, совсем не напоминавшее обшарпанную кирпичную коробку из маминого рассказа. Расплывающимся взором я фиксировал на его фасаде новую таблицу, на которой между непонятных длинных аббревиатур с облегчением наткнулся на слова «Крым» и «музей».

– Еще немного, – с невнятным бормотанием, я поднялся по ступенькам и потянул на себя массивную дверь. – Еще немного…

В небольшое окошко кассы у входа я молча положил какую-то крупную купюру и не дожидаясь сдачи и собственно самого билета пошел в прохладный полумрак холла, в котором было пустынно и тихо.

– Теперь прямо… Налево, – не умолкал я. – …

Перед очередным поворотом или залом во мне срабатывал неведомый навигатор, отправлявший меня в нужном направлении.

– Она…, – у порога в новое помещение я на какое-то мгновение замер, почувствовав внутри себя какую-то пульсацию. – …

С каждым новым шагом, приближавшим меня к картине, пульсация становилась все сильнее и сильнее. В десятке метров она уже отзывалась у меня ударами в висках, в пяти – заставляла дрожать конечности и спотыкаться. На последнем шаге, уже не в силах больше сделать ни шага, я потянулся к полотну правой рукой.

Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум! Стук становился нестерпимо сильным! Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум! Пальцы руки, тянувшись вперед, словно натыкались на плотный горячий пар, который выталкивал их обратно. Бу-ум! Бу-ум! Бу-ум!

Глаза же мои были прикованы к изображению. Я вглядывался в каждый мазок этой досконально изученной мною картины, заново открывая ее для себя. С каждой новой секундой краски становились все ярче и ярче, силуэты и фигуры приобретали полноту и объем… В какой-то момент мне стало казаться, что я слышу шум настоящего прибоя. Через мгновение я уловим и этот потрясающий запах моря.

– Что же это так…

Вдруг меня потянуло со страшной силой вперед. Потеряв равновесие, я начал падать… Яркие, ослепляющий свет, заполним окружающее меня пространство. Вокруг раздались сотни самых разных голосов, сливающихся в разноголосую какофонию звуков.

– Свет, какой яркий свет… Боже мой, какой яркий свет! И голоса, кругом голоса…

2.

Мне снилось огромное золотистое поле пшеницы, колышущее накатывающимися волнами подобно бескрайнему морю. Я шел навстречу жаркому полуденному солнцу, подставив ему лицо с зажмуренными глазами, и осторожно касался пальцами тяжелых налившихся колосьев пшеницы. Хотелось так идти все дальше и дальше, вдыхая под жаркими лучами солнца ароматный напитанный медом воздух… Но вдруг в этой идеалистической картине возник какой-то посторонний звук, сначала напоминавший жужжание шмелей, а после превратившийся в какое-то настойчивое и невнятное бормотание.

– Урус каган ищек янына! Тэр! (Русский князь уже у ворот! Вставай!) – меня вдруг кто-то начал теребить за рукав, но глаза я так и не спешил открывать, надеясь, что все станет, как и было. – Тэр, абзи! (Вставай, брат!)

Под эту звучащую у моего уха тарабарщину я начал уже было засыпать, как вдруг резко раздавшиеся громовые звуки снова вернули меня к действительности.

– Алар аталар! Багэгэс, алар аталар! Ни шляргя? (Они стреляют! Смотрите, они стреляют! Что нам делать?) – одновременно где-то совсем рядом стали раздаваться чьи-то панические крики. – Аллах!

И меня затрясли с такой силой, что я уже был вынужден открыть глаза. Сразу же яркий дневной свет больно резанул по глазам, заставляя моргать. Негромко выругавшись, я попытался приподняться. Видя мои попытки, кто-то бережно поддержал меня за локти, помогая сесть.

Наконец, мои глаза привыкли к свету, и я смог осмотреться… Святые Ананасы, лучше бы я этого не делал, а продолжал во сне бродить по пшеничному полю.

– Что, что? – я с трудом сдержался, чтобы не заорать, но глухое рычание-бормотание мне затолкать обратно так и не удалось. – Что это такое? Где музей? Картина?

Я находился на каком-то высоком месте – то ли башне, то ли крепостной стене, откуда открывался прекрасный вид на прилегающие окрестности. Невысокие пологие холмы, пересекающие обработанные поля и луга; изгибающийся рукав большой реки, образовывающий целое озеро; многочисленные нитки тянущихся к горизонту дорог.