Существует, наконец, единственная в жизни возможность своими глазами увидеть по меньшей мере Сикоку и Кюсю.
И вот меня, отуманенного сомнениями, конвоем ведут на свидание с Гришиным костюмом. Справа - Таня Руданова, заведующая костюмерным цехом, высокая и решительная молодая женщина, прошедшая трудный путь от робкой одевальщицы до ответственного руководителя важного подразделения; а слева - Юра Аксенов, режиссер и помощник Г.А. Товстоногова, по слухам, уже назначенный главным режиссером Академического театра Комедии и, в порядке последнего поощрения у нас, едущий в Японию. Оба они призваны всмотреться в сочетание костюма с кандидатом на его ношение и доложить Мэтру, насколько это соединение пристойно. Итак, мы поднимаемся по лестнице, и мое нервное напряжение растет...
А вот и костюмчик на распялке, вот и дармовой билет до Японии и обратно...
Стоит мне сейчас подобрать кисти и приподнять плечевые суставы, тем самым укоротив руки; стоит, несколько раздувшись, увеличить объем грудной клетки и изящно сгруппироваться, внедряя себя в штаны и камзол, - и вот она, древняя островная империя! Разве Токио, как и Париж, не стоит мессы?! И разве я не артист прежде всего?
Настоящий артист должен становиться крупней или меньше ростом, соответствуя выпавшей роли. Нужно только призвать на помощь всю силу воображения и войти в Гришину мерку, как в предлагаемые обстоятельства собственной жизни. Ну, Рецептер, давай, не стесняйся! Вот и Юра Аксенов, со своей непроходящей улыбкой, подтверждает: "А что? А ничего...". Вот и Таня Руданова делает ласковые стежки на моей биографии путешественника: "Тут немного заузим, тут немного отпустим"... Конечно, они желают мне только добра!..
И вдруг, помимо желания и умысла, абсолютно вопреки складывающемуся намерению, мое тело и, очевидно, заключенная в нем душа бесконтрольно и пугающе неожиданно выдают неуправляемую реакцию. Артист Р. вытягивается во весь рост и воздевает вверх руки, отчего камзол взлетает до пупа, а рукава задираются до локтей, по-клоунски раскорячивает колени и в отчаянье кричит своим доброжелательным конвоирам:
- Да вы что, ребята? С ума вы посходили! Не могу же я... во всем этом выходить на сцену!.. Все!.. Снимаю!.. Скажите Гоге, что мы честно мерили и у нас ничего не вышло!.. Таня, ты же видишь?.. Юра!.. Только не улыбайся!.. И не говори ему, что Рецептер не хочет!.. Скажи, как есть: костюм не подходит!..
И Юра улыбается мне в ответ многозначительной улыбкой придворного. Я весь в его руках.
На другой день в костюм Гая удачно помещается артист Валерий Караваев, который все равно едет в Японию в "лошадином табуне", т.е. в "Истории лошади", а я получаю своего "дурака" от каждого, до кого доходит история моей примерки.
Ну, конечно, дурак. Дурак в своем репертуаре!.. А я и не спорю. Я сам себя ругаю дураком...
Я даже много лет играл роль дурака-правдолюбца в пьесе Л. Жуховицкого "Выпьем за Колумба!", героями которой были трое друзей-биологов. Роль гения играл Олег Борисов. Роль карьериста - Олег Басилашвили. А роль дурака - я. Такое было распределение. Однажды на репетиции что-то не заладилось, принялись выяснять, почему, и вот, в пылу творческого спора, Басилашвили, между прочим, замечает:
- Понимаете, Георгий Александрович, я называю его дураком, а он не реагирует...
Товстоногов поворачивается ко мне и говорит:
- Володя, почему вы не реагируете, когда Олег называет вас дураком? Ведь это же оскорбление!
А я отвечаю:
- Георгий Александрович! Ну какое это в России оскорбление? Это героизация: дурак, идиот, юродивый, сумасшедший... А в нашем случае - просто текст, потому что по действию Олег меня никак не оскорбил.
Тогда Товстоногов поворачивается к Басилашвили и говорит ему:
- Олег! Володя прав! Вы говорите текст безо всякого оскорбления!.. Попытайтесь его оскорбить!..
И вот я сам пытаюсь себя оскорбить, но действую вяло, потому что поезд ушел, то есть списки составлены, и на собеседование к старым большевикам мне в райком не надо... И то хорошо...
Но если сознаться честно, на душе у меня - очень нехорошо...
Во время таких головокружительных гастролей оставшиеся дома начинают комплексовать и чувствовать себя вторым сортом. А что может быть в театре ужаснее этого?
И бессонными ночами артист Р. тайно возвращается к сцене примерки и грызет себя за мерзкую распущенность и неумение собой владеть.
- Кто ты такой? - задает он себе бессмертный вопрос Паниковского и свирепо отвечает: - Высокомерный, провинциальный, жалкий премьер! Костюм на тебя мал?.. Врешь!.. Не костюм, а роль для тебя мала, а ты, Гамле'т несчастный, хочешь играть только большие роли!.. Бесстыжий каботинец!.. Вся ситуация глупа, а ты в ней - глупее глупого! И все потому, что тебе смерть как хочется в Японию, и ты как огня боишься какой-нибудь своей внезапной подлости...
Но проходит темная ночь, и ясным днем начинаешь настраивать себя на другой лад, и в ушах звучит уже другой моноложек:
- Прощай, страна восходящего солнца! Прощайте, гейши в тонких кимоно! Нам не суждено узнать друг друга!.. Я поеду в Челябинск, я повидаю Свердловск и Нижний Тагил, и нежные тагильчанки будут улыбаться одному мне... Чем Урал хуже Японии?.. Пусть мне это объяснят наши патриоты!..
Вот каким изворотливым может быть сознание уязвленного артиста. Но бодрости оно не прибавляет, и к вечеру он начинает понимать, что еще не достиг пределов самоедства.
- Что Гришин костюм, - объясняет он себе самому. - Давно пора надеть должную форму и беззаветно встроить себя в систему любимого театра. Так же, как театр, с помощью политкостюмеров, встраивает себя в систему нашей великой страны. Разве Товстоногову легко снимать "Римскую комедию" Зорина и рядить сцену по "юбилейно-датской" моде? И пора честно признаться, что домашние вольнодумцы потому и позволяют себе смелые фразы и свободные жесты, что их прикрывает Георгий Товстоногов, оставляя за собой тесный костюм компромисса... Компромисс - вот знамя эпохи, а значит, и твое!.. Вспомни слова потерпевших и понимающих время людей...
И я вспомнил, как однажды на галечном пляже санатория "Актер" в городе Сочи Сережа Юрский, успевший переехать в Москву, рассказал мне подробности своего разрыва и ухода, те, которых я еще не знал, и с горькой иронией опального мудреца заметил на мой счет:
- Будь всем доволен, и все будут довольны тобой... И никто тебя не обидит ни в городе, ни в театре...
Конечно, он, как Чацкий Чацкому, объяснял мне один из дьявольских законов театра, который постиг на своем мучительном опыте, а не советовал перейти в Молчалины и стать подлецом...
Но не успел я додумать до конца парадоксы неистощимой действительности, как грянула еще одна новость.
Снова мы стоим у расписания с Даниловым, и он говорит.
- Володя, по-моему, ты этого еще не знаешь...
- Миша, по-моему, я не знаю ни того, ни этого...
- Так вот, только не падай... Вместо "Амадея" в Японию едут "Мещане". Фантастика!
- Миша, скажу тебе, как Станиславский: "Не верю!".
- Честное пионерское, Володя!.. Спроси у Дины!.. - он имеет в виду нашего легендарного завлита Д.М. Шварц. - Или подымись к Гоге, он сам тебе скажет!..
Миша от души рад и за меня, и за театр: он высоко ценит наших "Мещан".
- Понимаешь, Володя, нам не хватает современной пьесы для пропаганды среди японцев советского образа жизни. Но поскольку Горький - великий пролетарский писатель, чье имя носит наш первый советский театр...
- Мы будем пропагандировать мещанский образ жизни... - прерываю я, а он завершает:
- Как самый наисоветский!..
- Браво, Данилов! - искренне восклицаю я, а он повторяет любимое словцо:
- Фантастика!
Такова судьба и ее вольнодумная прихоть. Такова незаслуженная награда.
Я еду в Японию, еду! Не вместо кого-то, а сам по себе. Не в костюме с чужого плеча, а в своем. Я выйду на сцену Петрушей Бессеменовым в ношеной косоворотке, старых штанах и потертом студенческом кителе. Моему костюму, как и спектаклю "Мещане", чуть ли не двадцать лет!..
