А уж из истории вспомним хотя бы хрестоматийное: решение Кутузова об оставлении Москвы. Знал, что Бородино стратегически выиграл он, но сил противостоять Наполеону, защищая Москву, не было. И вот вам Наполеон в Москве, его бессмысленное сидение в старой столице – и бегство из нее с деморализованной армией.

Был бы я автором учебника по истории, предположим, Древнего Рима, то начал бы изложение материала со слов примерно такого содержания:

Две тысячи лет для истории человеческого общества – не срок. По сути, мы все живем во времена Цезаря или, скажем, Нерона. Древние римляне наши современники, а мы их. Они так же варили себе кашу на завтрак, бегали в лавку за хлебом, зашивали иголкой с ниткой разошедшийся шов на одежде. Ходили в поле на работу, а вечером, отпросившись у жены, отправлялись в заведение типа нынешнего английского паба или нашего русского кафе, выпить за стойкой кружку-другую пива. Та эпоха не закончилась, не умерла вместе с людьми, жившими в нее, а лишь видоизменилась обликом, оставшись в своих основных константах той же самой. Вот развалины Колизея – дострой его воображением, видишь себя, сидящего посередине скамьи пятого ряда в третьем ярусе снизу, северо-западный сектор? Точно так же ты сидишь, придя в современный цирк – та же форма, та же арена, те же рыкающие львы… Разве что нравы тогда были погрубее. И не было гаджетов, не летали самолеты и не ходили поезда. А в остальном все то же, все так же. Те же государственные институты, те же повинности, то же взаимное непонимание богача и бедняка…

Я бы написал эти слова для того, чтобы прошлая жизнь человеческого общества не казалась начавшему изучать историю юному существу канувшей в бездну вечности, в которой все исчезает, проваливается бесследно, и ты не отвечаешь за прошлое, а значит, и будущее, живи нынешним днем, бери все, что можешь, от него, жизнь – это здесь и сейчас.

Нет, не здесь и сейчас. Жизнь – это клубок, в котором на самом деле нет времени, слои нити, которую прядут парки, накручиваются один на другой, один на другой, и события столетней давности могут быть ближе к твоей биографии, чем события давности недельной.

Надо сказать, чтение религиозных текстов дает такое ощущение клубка, а вот в случае преподавания истории – тут словно предлагается заглянуть в ту самую бездну. А ее на самом деле нет.

1. Средневековье в сознании большинства из нас – это «Темные века», времена малознания, предрассудков, слепой, нерассуждающей веры одновременно и в Бога, и мир духов, окружающих человека, от которых должно было спасаться не только крестным знамением, но и заговорами, колдовством, питием всяких зелий. Непонятно, как человеку и жилось в те времена, какое это было стоячее болото, беспросветье, какое бесцельное, бессмысленное существование.

Но, может быть, на самом деле это было время, когда человеку было дано жить в гармоничном единении с окружающим миром, испытывать всю полноту бытия благодаря растворению в вере и, как следствие, быть счастливым? Порой мне кажется, что именно так. И вот это прошлое счастье отнято у нас развившимся знанием, просвещением, постижением истинной сути окружающего физического мира. Во многия знания многия печали.

Но истинным это утверждение было бы лишь в том случае, если бы у нас имелись некие социологические сведения из тех «темных веков», которые бы прямо, недвусмысленно свидетельствовали: да, человек того времени был счастлив. Во всяком случае, счастливее нынешнего.

А без такого свидетельства все подобные рассуждения – лишь ничего не стоящие предположения.

2. Что еще мне кажется. Что самое счастливое занятие человека на земле – хлебопашество. Вспахать, взборонить землю, посеять зерно, видеть, как оно всходит, как нива начинает колоситься, колос наливается, созревает – и вот ты собираешь урожай, наполняешь им свои закрома. И так каждый год, из года в год, круговорот непрестанного движения к достижимой и достигаемой тобой цели, а ничто не дает такой полноты бытия и такого чувства счастья, как достигнутая цель.

Но так, однако, только в Божественном замысле о хлебопашестве. А в собственно жизни – это одно из тяжелейших и неблагодарных занятий. Какой труд – вспахать землю, какой труд – собрать урожай, какой труд – сохранить его. А вокруг сонм бездельников, которые готовы отобрать у тебя твой труд, унизить тебя насилием, оставить тебя и твою семью биться с голодом.

И только слепой (или зрячий) Гомер, бредущий от поселения к поселению с заплечной котомкой, в которой все его богатство – звучная лира, счастлив по-настоящему: у него ничего не отберешь – весь выращенный урожай у него в голове, а доля его столь незавидна, что на нее никто и не покушается.

Впрочем, и он счастлив, пока не изобретен печатный станок Гуттенберга и его песня не превращена в товар книги.

Амбициозный дурак – счастливый человек. Потому что не способен осознать ни качества своего ума, ни качества своей личности.

Но Боже, до чего же трудно уживаться (если повезет жить рядом) с его счастьем!

Низкий человек не подозревает о своей низости: в нем нет шкалы, по которой он мог бы измерять степень собственной аморальности. Когда эту шкалу ему предъявляешь, он искренне недоумевает: разве нравственное – это что-то типа длины-ширины, веса, силы тока, чтобы измерять?

И будет до некоторой степени прав. Человек, обладающий нравственным чувством, никогда не станет отмерять для себя: вот столько могу совершить низкого, а столько уже многовато. Нравственное в человеке или есть, и диктатура его абсолютна, или нет. И если нет, тогда человеку, не обладающему нравственным началом, никакой нравственной шкалы не предъявишь. Ее для него просто не существует.

В детстве Вадим Б. имел две привычки, о которых позднее его школьный друг П. Уралов сказал, что это фобии.

Первая заключалась в том, что Вадим Б. сшибал мечом столбы электросвязи. Он ездил из дома в школу на трамвае – довольно далеко и долго, казалось ему тогда в детстве, целых одиннадцать остановок, – и чтобы чем-нибудь заняться в поездке, он придумал такую игру: будто бы в руках у него длинный острейший меч, он держит его в руках выставленным в окно (пусть даже окно и закрыто), и столбы этой самой электросвязи по обочине дороги, хотя они и бетонные, валятся от соприкосновения с его мечом, как былинки. Нет, никаких катастрофических последствий в его сознании это не вызывало: снесло мечом столб – и все, больше ничего, где там следующий? Такая забава, помогавшая ему доехать до школьной остановки, не заметив пути. Причем далеко не всегда он занимался этим, а только если не доставалось места сесть. Если же доставалось, то, севши, он тут же растворял ранец, извлекал очередную книжку, что читал, и тут уже было не только не до меча со столбами, но и не до остановок, мимо которых гремел трамвай, так что в этих случаях он нередко пропускал свою остановку, и приходилось потом то ли ехать, то ли бежать обратно.

Вторая привычка (о которой позднее его школьный друг П. Уралов сказал, что это фобия) состояла в том, что он, идя по улице, ни с того ни с сего начинал считать окна в домах. Не вообще все окна, это неинтересно, а, скажем, в которых уже зажгли свет – если по вечерней поре, – или сколько окон в доме раскрыто – если лето и жарко, – или число застекленных балконов и незастекленных. И это он делал тоже, наверное, с той же целью – занять себя, скоротать время в пути, потому что ему всегда нужно было что-то делать, чем-то заниматься, тратить время просто так, на то, чтобы доехать, дойти, дождаться, – это ему всегда было жалко, хоть с какой-то пользой хотелось потратить его. Конечно, польза от сшибания столбов и пересчета окон сомнительная, вернее, никакой, но, наверное, так он, не осознавая того, обманывал свою натуру.