— Мой? — удивлённо заламывает бровь капитан. — Хотя знаешь, ты прав. Мой тоже вонючка.

Я достаю из капитанского вещмешка банку тушёнки, вслед за ней завёрнутый в целлофан хлеб.

— Отцепи у меня с пояса флягу, — просит он. — Там водка. Пьёшь водку, обершутце или как там тебя?

Мы прикладываемся к фляге по очереди. Я смакую во рту давно забытый напиток. Водка мне кажется сладкой. Рассказываю капитану, как обстоят дела. Он слушает молча, насупившись, не перебивая.

— Сволочь ты, Штилике, — говорит он, когда я заканчиваю.

— Сволочь, — признаю я. — А ты? Что бы ты делал на моём месте?

Капитан прикрывает глаза.

— Не знаю, — досадливо говорит он. — Но человечину бы не жрал. И девчонок бы не насиловал. И друзей бы в очко не трахал.

— Врёшь, свинья, — подаюсь я к нему. — Ещё как жрал бы и трахал. Ты визжал бы от ужаса, случись тебе пройти через то, что мне.

Капитан вскидывается.

— Я не визжал бы, — цедит он. — Но вам больше ничего не обломится. Понял, ублюдок? Если я не вернусь…

— Не вернёшься, — прерываю я. — Без всяких «если». Отсюда не возвращаются.

— Пусть так. Но людей вам больше здесь не видать. Вокруг объекта поставят оцепление, мышь не проскочит. За вас возьмутся всерьёз, фриц. Недолго вам осталось.

Я пожимаю плечами.

— Ошибаешься. За нас уже брались. Однажды целую роту угробили, в другой раз — взвода два положили. Ничего нам не сделается, русский, тем более, в вашем-то бардаке. Ну, пропадают людишки, так они везде пропадают. Даже оцепления никакого не будет — кому нужно держать здесь солдат, охранять неизвестно что невесть от кого. Постоят месяц-другой, комарью на радость. Лето закончится, свернут манатки и уберутся, откуда пришли. Дороги сюда прокладывать и технику подгонять себе дороже. Что, не так?

Капитан скрипит зубами то ли от злости, то ли от бессилия, не поймёшь. Он знает, что я прав.

— Будь проклят тот метеорит, — шепчет он.

— Метеорит? — переспрашиваю я. — Так это был не снаряд? Впрочем, какая разница.

К условному вечеру капитан впадает в беспамятство, к утру приходит в себя и вновь теряет сознание. Мне он больше не нужен. Мне теперь предстоит прожить два с лишним месяца в одиночестве, и переводить жратву на заведомого покойника неразумно. На исходе второго дня я стреляю капитану в затылок.

От трупов начинает пованивать. Я стаскиваю тела к северной окраине, но смрад доносится и оттуда. Неделю провожу в трудах — стволом «шмайссера» копаю братскую могилу. К тому времени, как она готова, смрад становится уже нестерпимым. Безостановочно блюю, пока сваливаю в неё останки. Хорошо, жрать их не придётся — мне одному пищи до конца срока хватит, делить её на троих нужды больше нет.

В вещмешке одного из убитых — потрёпанная книжка с картинками. Говорить по-русски я выучился неплохо, но читаю лишь по складам, с трудом распознавая слова. Тем не менее, книжка поначалу скрашивает одиночество. Речь в ней идёт о маньяках, насилующих и расчленяющих свои жертвы. Чикатило, Головкин, Оноприенко, Кулик… Я дочитываю до середины, затем рву эту книжку, подтираюсь ею, жгу страницы одну за другой. Я не такой. Я знаю, что не такой. Да, я убивал. На войне, потом здесь. Насиловал. Расчленял. Поедал человеческое мясо. Но меня к этому вынудили, у меня не было другого выхода. Возьмите любого, поместите его в замкнутое пространство в компании двух психопатов, маньяков и убийц. И заставьте жить.

— Что?! — кричу я вслух мёртвому, зарытому в братскую могилу капитану. — Что, сука, моралист хренов, ублюдок, совестливая мразь? Не стал бы, говоришь? Не стал бы жрать и насиловать? Ещё как стал бы, гнида, свинья…

Мне невмоготу. Меня крутит, корёжит, выворачивает наизнанку. Я проклинаю злосчастный метеорит, сдохшего фюрера, сдохшего капитана, сдохшего раньше времени Клауса. За две недели до срока я не выдерживаю. Я больше не могу быть один, мне необходимы рядом такие же, как и я. Вскидываю «вальтер» Пузатого Вилли ко рту. Закусываю ствол. Стреляю себе в нёбо.

Цикл 285

Прихожу в чувство, как всегда, последним. В землянке воняет потом и нечистотами. Это от них осталось, от этих сволочей, от гадов этих, нерях. От моих дружков.

— Гитлер капут, уроды, — приветствую я обоих, выбираясь наружу. — Чтоб вам сдохнуть, как ему.

Вилли возвращает мне пожелание. Клаус хихикает. Сплёвываю им под ноги и отправляюсь разыскивать гадюку.

Взрыв за спиной ахает, когда я приближаюсь к северной окраине. На мгновение замираю, затем бросаюсь на землю плашмя. В десятке метров к югу разрывается мина. За ней, чуть дальше, ещё одна. Это обстрел. Капитан был прав — за нас взялись всерьёз и палят теперь сквозь оболочку, не зная, во что и куда — наугад. Вскидываю голову — с юга на бреющем надвигаются на объект два вертолёта. Головной уже в сотне метров, я завороженно смотрю на него, наплевав на разрывы мин.

— Давай, гадина, — шепчу я, — давай, возьми меня.

Вертолёт пронзает оболочку и оказывается внутри капсулы. Секунду-другую он ещё летит по инерции, затем задирает нос, с треском разрывается фюзеляж, вертолёт камнем обрушивается вниз и вспыхивает. Мгновением позже его судьбу разделяет второй. Обстрел прекращается.

— Что, взяли? — кричу я. — Взяли, да? Хрен вам, свиньи! Так будет с каждым!

Встаю и бреду к землянке. Напарникам не повезло — обоих накрыло прямым попаданием, в месиве земли, травы и человеческих ошмётков где Клаус, где Вилли не разобрать.

Вход в землянку завален. Разгребаю пробку, расшвыривая кровавые комья тесаком. Проползаю внутрь и сажусь на пол, привалившись спиной к опорному столбу.

Я заставляю себя мобилизоваться. Надо осмыслить случившееся и сделать выводы. Итак, снаружи никакой оболочки не видать. И капсулы не видать, и того, что внутри неё. По словам гостей, снаружи виден обычный лесной ландшафт, который на самом деле — недостижимый мираж. О нашем существовании догадаться невозможно, а значит, сегодняшний обстрел — лишь бессмысленная акция от непонимания и отчаяния — глупая месть неизвестно кому или чему. Эффективность акции для тех, кто снаружи — нулевая. Точнее — минусовая, с учётом гибели вертолётов. Следовательно, нас должны оставить в покое.

Наперекор моим выкладкам, обстрел внезапно возобновляется. С четверть часа сижу, скорчившись, лихорадочно пытаясь уговорить себя, что плевать — пускай убивают, не впервой. Уговорить не удаётся, а потом мина взрывается прямо над головой, и земляной свод рушится на меня. Я барахтаюсь, пытаясь выползти из-под искорёженной кровли, задыхаюсь, стону от бессилия, земля забивает мне рот. Идиот, кретин, который не догадался вовремя застрелиться. Мне страшно. Больно! Мне не хватает воздуха. Сознание оставляет меня…

Прихожу в себя, вскидываюсь, озираюсь по сторонам. Тело разламывается от боли, словно меня избили до полусмерти. Шпарит в лицо равнодушное солнце. Земля разворочена, к извечному запаху гнилых листьев примешивается смрад от гари. У южной окраины ещё дымятся останки вертолётов. Лес наполовину повален, на месте землянки — щетинящаяся обломками брёвен и досок дыра.

Превозмогая боль, встаю на колени и внезапно вижу появившегося из овражка и бегущего ко мне человека. Вглядываюсь, ошалеваю от изумления. Это девушка лет двадцати пяти, светловолосая, сероглазая, одетая в неимоверно рваное тряпьё. Я не успеваю понять, как и откуда здесь появилась гостья.

— Вы живы? — бросается ко мне девушка. — Боже, какое счастье, что я успела вас вытащить! Я так и думала, я знала, что не одна. Все эти годы только и надеялась, что когда-нибудь… Что кто-нибудь…

Она падает передо мной на колени, прижимается головой к груди, тонкие руки обнимают меня за шею. Ковшик с ручейной водой катится по земле, расплёскивая капли.

— Я Лиза, — сквозь слёзы причитает девушка. — Елизавета Сидоренко, медсестра. Как ваз зовут? Вы из отряда Егорова, да? Я никогда вас раньше не видела.

Я держу её за плечи, прижимаю к себе и не знаю, что сказать в ответ. Я уже понял, кто она и откуда. Но будь я проклят, если понимаю, что мне с ней делать. Поворачиваю голову влево. Так и есть — в оболочке зияет рваная дыра. Непрозрачный участок на востоке расколот взрывом. Пуповина капсулы развязалась. Лиза не гостья. Она такая же, как и мы. Только с другой стороны семидесятилетней давности фронта.