Сонату я не понял, но игра г-жи Сван привела меня в восторг. Казалось, ее туше, как и ее пеньюар, как благоухание на ее лестнице, как ее манто, как ее хризантемы, составляет часть целого, своеобразного и таинственного, существующего в особом мире, и мир этот бесконечно выше того, где разум обладает способностью анализировать таланты. «До чего хороша соната Вентейля, правда? – спросил меня Сван. – Особенно там, где он изображает, как темно под деревьями, там, где от скрипичных арпеджио веет ночной свежестью. Согласитесь, что это очень красиво; тут вся статическая сторона лунного света, а ведь это его существенная сторона. Нет ничего удивительного, что лечение светом – им лечится моя жена – влияет на мышцы, раз лунный свет не дает шелохнуться листьям. В короткой фразе прекрасно нарисована картина Булонского леса в состоянии каталепсии. На берегу моря это еще поразительнее; естественно, что там очень хорошо слышны слабые отзвуки волн, – ведь все кругом неподвижно. В Париже не то: в лучшем случае заметишь странный свет на памятниках или небо, освещенное как бы неярким и неопасным заревом пожара – своего рода отблеском какого-то важного, хотя и обычного происшествия. Но в короткой фразе Вентейля, как, впрочем, и во всей сонате, другое: это – Булонский лес; в группетто ясно слышится чей-то голос: „Так светло, что хоть читай газету“». Позднее эти слова Свана помешали бы мне понять сонату по-своему, – музыка многосмысленна, она допускает и такое толкование, которое вам подсказывают. Но из других замечаний Свана мне стало ясно, что это просто-напросто те самые ночные деревья, под густою листвою которых, в ресторанах парижских пригородов, столько раз он слышал короткую фразу. Вместо глубокого смысла, какого он так часто ожидал от нее, она несла ему с собой нарисованные вокруг нее, посаженные рядами, сплетающиеся густолиственными ветвями деревья (она вызывала в нем желание увидеть их вновь, ибо ему казалось, что она – в них, что она – их душа), она несла ему с собой всю весну, которой он не мог насладиться в былое время, оттого что, взвинченный и страдающий, он был тогда слишком неблагополучен, и которую (точно больному – вкусные вещи, какие ему нельзя было есть) она для него сберегла. О прелести вечеров в Булонском лесу соната Вентейля могла поведать ему, но расспрашивать о ней Одетту было бы бессмысленно, хотя она, так же как короткая фраза, и была постоянной его спутницей. Одетта находилась только около него (но не в нем, как мотив Вентейля), а значит, не могла видеть – будь она хоть в тысячу раз понятливей – того, что никто из нас (я, по крайней мере, долго был уверен, что это правило не допускает исключений) не в силах выразить. «Правда же, это чудесно, – сказал Сван, – что звук способен отражать, как вода, как зеркало? И заметьте, что фраза Вентейля открывает лишь то, на что я не обращал внимания тогда. О моих волнениях, о моей любви она мне уже не напоминает, она все поменяла местами». – «Мне кажется, Шарль, что это не очень любезно по отношению ко мне». – «Не очень любезно! Ох уж эти женщины! Я просто хотел сказать молодому человеку, что музыка рисует – по крайней мере, мне – вовсе не „волю в себе“ и не „синтез бесконечного“, а, положим, старика Вердюрена в сюртуке, осматривающего Зоологический сад. Не выходя из этой комнаты, я тысячу раз обедал с короткой фразой в Арменонвиле. Право, это совсем не так скучно, как обед с маркизой де Говожо». Г-жа Сван рассмеялась. «Говорят, эта дама была очень увлечена Шарлем», – пояснила мне она таким же тоном, каким незадолго до этого, говоря о Вермеере Дельфтском, сообщила: «А вы знаете, мой супруг много занимался этим художником, когда ухаживал за мной. Правда, Шарль?» – «Не наговаривайте на маркизу де Говожо», – сказал Шарль, в глубине души весьма польщенный. «Я это слышала от других. Кажется, она очень умна; я ведь с ней не знакома. По-моему, она очень pushing[86], а в женщине умной это удивительно. Да ведь все же говорят, что она была в вас влюблена, – тут ничего обидного нет». Сван молчал, как глухой, – это было словно бы подтверждением и вместе с тем проявлением самодовольства.
«Раз моя игра напоминает вам Зоологический сад, – продолжала г-жа Сван, в шутку притворяясь задетой, – мы можем сделать его целью нашей сегодняшней прогулки, если это интересно мальчику. Погода чудная, на вас нахлынут дорогие вашему сердцу воспоминания! Кстати о Зоологическом саде: знаете, этот юноша был уверен, что мы очень любим одну особу, – а между тем я ее „срезаю “ на каждом шагу – госпожу Блатен! То, что ее считают нашей подругой, по-моему, для нас унизительно. Подумайте: даже доктор Котар, человек благожелательный, который дурного слова ни о ком не скажет, говорит, что от нее воняет». – «Какой ужас! У нее только и есть что необыкновенное сходство с Савонаролой. Это портрет Савонаролы, написанный Фра Бартоломмео»[87]. Мания Свана находить сходство с живописными изображениями имеет под собой почву, ибо даже то, что мы называем особенным выражением, – так грустно бывает в этом убеждаться, когда любишь и хотел бы верить в единственность личности! – носит на себе отпечаток общности и встречается в разные эпохи. Но послушать Свана, так шествие волхвов[88], анахронистичное уже в то время, когда Беноццо Гоццоли ввел в него Медичи, выглядит теперь еще анахронистичней, потому что здесь изображено множество современников уже не Гоццоли, а Свана, то есть живущих уже не на пятнадцать веков позже Рождества Христова, а на четыре века позже самого художника. Сван утверждал, что в шествии принимают участие все чем-либо примечательные парижане, как в одном действии пьесы Сарду[89], где по дружбе с автором и с исполнительницей главной роли, а также в угоду моде каждый вечер выходил покрасоваться на сцене кто-нибудь из парижских знаменитостей: светило медицины, политический деятель, адвокат. «Но что же у нее общего с Зоологическим садом?» – «Все!» – «Уж не думаете ли вы, что у нее небесно-голубая задница, как у обезьян?» – «Шарль, вы ведете себя неприлично! Нет, я вспомнила, что ей сказал сингалезец. Расскажите ему, – это правда „здорово “». – «А, ерунда! Знаете, госпожа Блатен старается говорить со всеми, как представляется ей самой, любезным, а на самом деле покровительственным тоном». – «То, что наши милые соседи с Темзы называют patronising», – перебила Одетта. «Недавно она была в Зоологическом саду, а там чернокожие, сингалезцы, – так, если не ошибаюсь, назвала их моя жена, а ведь она куда сильнее меня в этнографии». – «Не смейтесь надо мной, Шарль». – «Да я и не думаю смеяться. Словом, она обращается к одному из чернокожих: „Здравствуй, негритос! “ В этом, собственно, ничего оскорбительного нет. Но чернокожему это название не понравилось. Он обозлился и сказал госпоже Блатен: „Я негритос, а ты барбос! “» – «По-моему, очень смешно. Я обожаю эту историю. Ведь правда „здорово“? Я так и вижу тетушку Блатен: „Я негритос, а ты барбос! “»
Я сказал, что жажду посмотреть на сингалезцев, один из которых обозвал г-жу Блатен «барбосом». Они меня нисколько не интересовали. Но я надеялся, что по дороге в Зоологический сад и на обратном пути мы проедем Аллею акаций, где я прежде любовался г-жой Сван, и что, быть может, приятель Коклена мулат, на глазах у которого я ни разу не поздоровался с ней, увидит, что я сижу с ней в коляске.
Жильберта пошла одеваться, а тем временем г-н и г-жа Сван с особым удовольствием раскрывали передо мной редкостные душевные свойства их дочери. Мои наблюдения, казалось, подтверждали их правоту; я замечал – и об этом же рассказывала ее мать, – что она не только к подругам, но и к прислуге, к бедным проявляет деликатную, продуманную заботливость, желание порадовать их и боязнь огорчить, и все это обнаруживается у нее даже в мелочах, часто доставляющих ей немало хлопот. Она приготовила подарок своего собственного изделия для нашей знакомой торговки с Елисейских полей и, не желая откладывать его вручение ни на один день, пошла к ней в метель. «Вы не представляете себе, какое у нее золотое сердце, – она скрытная», – говорил ее отец. Несмотря на свой юный возраст, она казалась куда более благоразумной, чем ее родители. Когда Сван заговаривал о том, какие большие связи у его жены, Жильберта отворачивалась молча, не подавая виду, что она это осуждает, так как, по мнению Жильберты, ее отца нельзя было подвергать даже легкой критике. Как-то я заговорил с ней о мадемуазель Вентейль, и она мне сказала:
