Строки короткого предисловия ложатся, как ни странно, легко, хотя начало, мягко говоря, жутковатое.

«Принято считать, что ад – это место, из которого не возвращаются, билет в один конец, последний выписанный жизнью счет за все, что мы успели наворотить. А если речь идет не о мифическом, а о реальном аде? Здесь, на земле, рядом с нами.

Возможно ли вернуться, выжить?

Да, но иногда выжить недостаточно, чтобы покинуть ад. Он преследует нас, прорастает внутри, овладевает, или мы сами забираем его с собой….»

Спорно, странно и мрачно. Зря я надеялась на любовный роман или хотя бы детектив, но, может быть, я тороплюсь с выводами, и дальше будет бодрее и позитивнее. Пальцы быстро порхают по клавиатуре, набирая одно предложение за другим, и к концу первой страницы я понимаю – ни бодрее, ни позитивнее не будет. И все же оторваться я не в состоянии:

«Она говорила обо всем на свете, без умолку, глотая слова и целые фразы, перепрыгивая с мысли на мысль. Ее звонкий голос приводил меня в глухую ярость. Сверлящая боль давила на виски, когда она меняла интонации или смеялась… Она умела смеяться в аду. Сумасшедшая. Я хотел оглохнуть, но чаще… чаще представлял, как сжимаю ее горло до тех пор, пока тишина и покой не вернутся в мой стерильный мир, не пропахший корицей и карамелью. Казалось, что даже от стен воняло ванилью и шоколадом, приторным сладким запахом пропиталось все вокруг, я чувствовал себя отравленным, измученным, наказанным без причины… Я не выносил ее, задыхался, изнывал от головной боли, но терпел. И в какой-то момент смирился. Я понял, почему во время бодрствования она не может заткнуться ни на секунду.

Крик. Отчаянный, непрекращающийся, протяжный, почти нечеловеческий, переходящий в вой или захлебывающиеся рыдания, сменяющиеся мольбами и измученными стонами.

Она не хотела слышать крик. Заглушала его своей болтовней. И я сделал то же самое, чтобы избавить себя от звука назойливого голоса.

Я начал говорить. Точнее читать. Вслух. В кромешной темноте.

Это помогло. Она слушала внимательно и почти не дыша, словно боялась, что я остановлюсь, и прервала меня лишь однажды, попросив перечитать фразу, которую не расслышала. Она солгала.

Причина была совершенно другой.

Она хотела донести до меня смысл, проложить мост. Она хотела, чтобы я помог ей выжить.

«Может быть, вы найдете друга там, где меньше всего ожидаете встретить его».

Я останавливаюсь, потому что на этом первая страница рукописи заканчивается. Непроизвольно вздрагиваю и перечитываю снова. А потом еще и еще, и еще раз, пока не начинает рябить в глазах. И я вовсе не ошибки ищу, потому что их нет, а что-то неясное, ускользающее, не дающее покоя. Я чувствую, что упустила нечто важное, но что?

– «Может быть, вы найдете друга там, где меньше всего ожидаете встретить его», – повторяю я последнее предложение, одергивая заледеневшие пальцы от клавиатуры, и в сотый раз пробегая взглядом по напечатанным только что строкам. Звучит, как цитата, но откуда?

Нетерпеливо тянусь за следующей страницей и в недоумении замираю. Лист девственно чист. Беру другой – то же самое.

– Что за ерунда? – растерянно бормочу я, когда и последняя страница оказывается пустой.

Оливер

– Она тебя узнала? – захлопнув дверь кабинета, Гвендолен стремительно подходит к моему столу. Я отрываю невидящий взгляд от белого листа бумаги, пытаюсь сфокусироваться на встревоженном лице родственницы. Смысл вопроса доходит не сразу. Пару секунд я просто смотрю, как Гвен нервно сжимает губы, опираясь на край столешницы ладонями. От нее пахнет страхом и дорогими духами, в глазах выражение, которое я не видел очень давно.

– Нет, – наконец произношу я.

– Ты уверен? – она сомневается. Наверное, у нее есть причины, но я знаю… знаю, что нет. Шерри не узнала меня.

– О чем вы говорили? – требовательно спрашивает сестра, переводя дыхание.

– Ни о чем.

– Ты приехал через час, Оли. Хочешь сказать, что вы молчали все это время?

– Нет, она рассматривала книги. Шерил Рэмси в восторге от библиотеки старика, – скупо усмехнувшись, поясняю я. – Считает меня глуповатым мажором, распродающим наследство деда.

– Ты издеваешься? – Гвен в недоумении сводит брови.

– Нет, – небрежно передергиваю плечами. – Теперь я понимаю, почему Дилан выбрал именно ее.

– Выбрал? Для чего?

– Я не знаю. Это нам и предстоит выяснить.

– Не нам, Оли, – эмоционально возражает Гвен. – Я не хотела участвовать в этом безумии. Даже в клетке этот психопат отравляет нашу жизнь, влияет на все, что мы делаем, говорим и даже думаем. Ты должен его остановить, или мне придется сделать это самой, – ее взгляд задерживается на зажатом в моих пальцах карандаше, а я размышляю о том, что пока не стоит оставлять ключ в тайнике. Гвендолен слишком сильно нервничает. Кто знает, что ей может прийти в голову?

– Что ты делаешь? – с подозрением интересуется Гвен.

– Хочу написать о том дне, когда впервые увидел Дилана, – задумчиво уставившись на чистый лист, провожу длинную прямую линию заточенным грифелем и, подняв голову, смотрю на сестру.

– Зачем, Оли? – в бирюзово-синих глазах Гвен вспыхивает изумление.

– Он напишет об этом. Я знаю. Хочу сравнить наши версии, – поясняю я. Гвендолен открывает рот, словно хочет возразить, но с ее губ не срывается ни слова, лишь судорожных вздох. Сестра качает головой, отступая назад, тяжело опускается на стул, обхватывая себя руками. Взгляд гаснет, с лица исчезают все краски.

– Думаешь, что они чем-то отличаются? – в интонациях заданного вопроса проскальзывает неприкрытая боль. – Ты забыл, что я была рядом с тобой, когда он впервые перешагнул порог нашего дома. Я чуть с ума не сошла. Он был ужасен… и при этом так похож на тебя. А мама… Ты помнишь, в каком она была шоке? После этого все стало еще хуже. Мы думали, что пережили главный кошмар, но Дилан…

– Я помню, Гвен. – я отодвигаюсь назад, чтобы встать и подойти к ней. Она негромко всхлипывает, стоит мне оказаться рядом и мягко прижать к себе ее голову. – Не надо, не плачь. Я позабочусь обо всех нас, – она кивает, шмыгая носом, дрожит, цепляясь за мой пиджак. Если бы я был смелее, то сказал бы ей. Сказал прямо сейчас, но я – трус, потому что если я признаюсь, то она возненавидит меня, и я потеряю самого близкого и родного человека. Так же, как потерял свою мать и единственную девушку, которую любил.

Дилан каждый день напоминает мне об этом своим присутствием. Моя безумная копия, сумасшедший ублюдок, запятнавший мою жизнь своими стерильными руками. Я хочу, но не могу остановить его. Не потому, что Дилан сильнее или умнее. Меня сдерживает другое: ненавистное чувство вины и страх. Страх, что все узнают, что мы не просто близнецы, мы – соучастники.

Наша первая встреча с Диланом произошла не в тот день, о котором говорила Гвен.

Я увидел его гораздо раньше.

Прежде чем я перейду к главному, наверное, стоит немного рассказать о моей семье, о тех временах, когда мы все еще не подозревали, что живем под одной крышей с серийным убийцей, с монстром, вошедшим в историю наравне с другими кровожадными психопатами. Для нас с Гвен Уолтер был строгим, но неплохим отцом, а для моей матери Элис Хадсон – любящим и заботливым мужем.

Мои родители поженились совсем молодыми. Мама рассказывала, что они познакомились в университете. Уолтер подошел к ней в столовой, подвинув ее подруг, сел рядом. Впоследствии подруги переехали за другой стол, а он остался. Они учились на разных курсах, отец осваивал профессию психолога, а мама собиралась учить детей гуманитарным наукам. Элис с самого рождения жила с престарелой и любящей выпить теткой, не способной контролировать влюбившуюся до безумия двадцатилетнюю девчонку. Элис в двадцать два забеременела, и Уолтер Хадсон, как и полагает порядочному молодому человеку, сделал ей предложение, с радостью принятое моей мамой. Отец происходил из обеспеченной интеллигентной семьи, и его родители имели собственное представление о том, какая жена нужна их сыну. Разумеется, они были категорически против сироты, воспитанной бедной родственницей. Уолтер пошел наперекор их мнению, за что лишился наследства, и до смерти отца не пытался встретиться или наладить общение, а Элис так ни разу и не увидела родителей мужа.