В нижней части второго лестничного пролета музыка снова прорывается, на этот раз достаточно громкая, чтобы я смогла различить переходы и басы. Я усиленно вслушиваюсь, пытаясь уловить смысл песни, но, похоже, я ее не знаю.

— Ты не слышишь?

Горошинка не обращает внимания на мой вопрос.

— У меня уже руки отваливаются таскать эту коробку. Я иду наверх, — говорю я и, спотыкаясь, поднимаюсь по второму лестничному пролету.

Воздух кажется напряженным, наэлектризованным, как будто собирается гроза. С каждым шагом музыка становится все громче и громче, пока внезапно не обрушивается из каждого уголка и не бьет меня по перепонкам, достаточно громкая, чтобы стало физически больно. Я проваливаюсь в кучу обломков, шатаясь, прохожу мимо двери, которая, я знаю, ведет в комнату Рисс, и врезаюсь в противоположную. Ставлю коробку и прижимаю обе ладони к шершавой двери, из-за которой и доносится музыка. Краска шелушится под моими пальцами, гнилое дерево пульсирует в такт басам. Как только я хватаюсь за дверную ручку, музыка прекращается. Точнее, не прекращается, а подпрыгивает, словно кто-то воткнул иголку в поцарапанную виниловую пластинку, и теперь одни и те же слова повторяются снова и снова:

«Год кошки, год кошки»^[5].

Слова звучат так громко, что я не слышу собственного сбившегося дыхания. Такое ощущение, будто прошлое и настоящее сплелись в один момент.

— Кто здесь?! — кричу я и распахиваю дверь так, что она отскакивает от стены, выбросив облачко известковой пыли.

На долю секунды я вижу сидящую в комнате молодую девушку — так же отчетливо, как и дневной свет, льющийся в окно сквозь чистое стекло. Я понимаю, что это Стефани. Она сидит за хорошеньким кремовым туалетным столиком. Его ящички и края отделаны золотом. Она тщательно наносит помаду на открытый в форме буквы «О» рот. В вычурном овальном зеркале отражается ее сосредоточенное, серьезное лицо. В воздухе висит тяжелый дурман ее духов — должно быть, из пузырька «Charlie», лежащего на боку. И в ту секунду, когда я вижу ее, наши взгляды встречаются в зеркале, и она визжит.

А затем снова тишина, мрак и пыль. Комната совершенно пустая, в ней нет ничего, что напоминало бы об увиденном только что, не считая парочки сломанных ящиков, вероятно, от того самого туалетного столика. Я точно знаю, что если возьму один из них, протру и поднесу к свету, то его края полыхнут позолотой.

Меня накрывает тошнотворная волна. Глаза наполняются слезами, я изо всех сил стараюсь не вырвать. Меня охватывает жар, капли пота дрожат на кончике носа и падают на пыльный пол. Все болит.

— Ты кричала?!

Я вздрагиваю при звуке голоса Горошинки, звучащего с лестницы. Я заставляю себя выпрямиться, делаю парочку глубоких вдохов и ладонями вытираю с лица испарину за несколько секунд до того, как она вбегает в комнату. Но смотрит она не на меня. Ее глаза оглядывают пустую комнату.

— На кого ты кричала? — Она оборачивается ко мне.

— Это не я, — говорю я. — Должно быть, с улицы.

— Здесь так странно и так тихо. Я уже и забыла, что где-то есть улица… — Она внезапно хватает меня за руку и подтаскивает к узенькому солнечному лучу. — Луна, у тебя кровь из носа идет!

— Серьезно? — Я притрагиваюсь к лицу, и на ладони остается кровь. — А-а, ерунда, бывает.

— Держи. — Горошинка передает мне салфетку. — Уверена, что все в порядке?

— В полном. — Не думаю, что она заметила, как дрожат мои руки или какие усилия я прикладываю, чтобы стоять ровно.

Кровь из носа… Физический побочный эффект той штуки, которая растет у меня в голове, или просто новый уровень пошлины, которую ей выплачивает моя хрупкая телесная оболочка? С некоторым усилием я указываю на соседнюю комнату.

— Вот там, должно быть, мамина комната.

Горошинка вздрагивает, хватает меня за руку и тащит в коридор.

— Что, если мы просто оставим коробку здесь? — предлагает она. — Па не знает о ней, ни о чем не знает, да и мы не обязаны ничего ему говорить. Нам и самим не обязательно все знать. Мы можем просто оставить ее там, где ей и место. Может, мама не хотела, чтобы мы увидели все это барахло, может, нам вообще нельзя на него смотреть!

— Слишком поздно, — говорю я. — Теперь мы знаем, что эти вещи существуют. Пути назад нет.

Она медленно качает головой.

— Тогда давай покончим с этим.

Жара просачивается в каждую щель и трещину, смешивается с пылью. Я чувствую раскаленный воздух кончиком языка. Мы открываем дверь в комнату Рисс.

— Ох! — Ладонь Горошинки взлетает ко рту. — Я не думала, что здесь все еще будут какие-то вещи! Это ее вещи, Луна! Ее спальня!

Я смотрю на односпальную кровать с продавленным, грязным матрасом. На тот самый тяжелый готический шкаф из темного дерева, стоящий у стены, напротив кровати, который видела прошлой ночью. Я даже подумала, что увижу на одной из его завитушек сделанное ею платье, покрытое паутиной, точно современная версия платья мисс Хэвишем^[6]. Но его там нет, и я чувствую облегчение.

— О’кей. — Я затягиваю коробку в комнату и ставлю на кровать.

— Готова? — спрашивает Горошинка.

— Готова, — отвечаю я — и, конечно же, вру.

Никто не готов к тому, что хорошо знакомый мир может вспыхнуть и сгореть дотла в мгновение ока.

Глава 16

Горошинка освещает коробку лучом фонарика. Коробка доверху заполнена мятыми страницами нашей местной газеты. Новости о ярмарках и о том, что наши школьные хоры вышли в финал региона, кажутся здесь такими чужими. Я зарываюсь в них пальцами в поисках настоящего содержимого. И довольно быстро нахожу.

— Черт… — выдыхаю я, коснувшись какого-то предмета, и оттягиваю момент, когда придется вытащить его наружу.

— Что там? — нетерпеливо спрашивает Горошинка.

Я обеими руками осторожную вынимаю первую вещь.

— Это мамин старый проектор. Я и не знала, что его нет дома. Не представляю, почему я этого не замечала. Наверное, она отправила его, когда уже знала…

— Господи… — Горошинка неотрывно смотрит на проектор. Я кладу его на кровать. — А еще что там?

Следующий предмет — тяжелый и незнакомый, но как только я понимаю, что это, трещина в моем сердце становится еще глубже. Посылка явно спланирована и продумана.

— Это батарея, которую папа купил во время того кошмарного похода, помнишь? Когда мы все в итоге ночевали в гостинице. С ее помощью можно запустить проектор.

— Она все продумала? — произносит Горошинка тоненьким тихим голосом.

В конце я достаю жестяную банку, та самую, которую мама так долго хранила у себя. Внутри четыре пронумерованные коробочки пленки «Super 8».

— Так что мы будем делать? — спрашивает Горошинка.

— Посмотрим их, — говорю я. — Она хотела от нас именно этого. Поэтому мы не нашли дома записку. Одна записка — это совсем не в ее стиле. Она сняла для нас несколько пленок и отправила сюда.

— Луна, я не уверена, что смогу…

Я устремляю на нее прямой, острый взгляд.

— Горошинка, ты сможешь! Ты нужна мне, нужно, чтобы мы сделали это вместе. Пожалуйста, будь сильной, одна я с этим не справлюсь!

— Да… — кивает Горошинка. — О’кей.

— Думаю, нужно начать с пленки под номером один, — говорю я. — Дальняя стена подойдет для проекции, и еще, кажется, я видела внизу стулья. Нужно поставить эту штуку на что-то покрепче.

— Я принесу, — ровным, тихим голосом отзывается Горошинка и уходит.

Когда она возвращается, то светит мне фонариком, пока я разбираюсь с проектором. Я делаю все четко, шаг за шагом, стараясь не думать о том, что произойдет, когда мы наконец запустим пленку.

— Не знаю, на сколько хватит этой батареи, — говорю я. — Зависит от того, зарядила ли ее мама перед тем, как…

— Зато она позаботилась об остальном, — отвечает Горошинка. — Луна, все это… Этот дом, этот проектор… Черт, даже сама поездка сюда! Все это кажется нереальным, правда? Как будто мы оказались во сне. И в любую секунду можем проснуться.