Так исподволь, незаметно представители партии делали свое трудное, но очень важное дело, нацеливали личный состав на борьбу с ненавистным врагом.

Во-вторых, людей ободрил значительный успех боевых действий по наземным войскам противника. Подготовленные для ведения воздушной разведки над морем, наши летные экипажи почти с первых дней войны непрерывно наносили эффективные бомбоудары по различным объектам фашистов на суше. Большое впечатление произвел на всех эпизод, когда два "эмбээра" вогнали в морскую пучину вражеский "юнкерс". И люди познали самих себя в деле, поверили в боевые возможности своих самолетов, которые так умело использовали для нанесения максимального урона противнику. Они поняли, что при смелых, решительных действиях мы одолеем врага в любой ситуации и победа в конечном итоге будет за нами.

"...Но сегодня в землянке непривычная тишина. Только что мы проводили в летное училище нашего стрелка-радиста Ускребкова, смелого воздушного бойца и верного товарища. Еще до призыва в Военно-Морской Флот Ускребков закончил аэроклуб и стал пилотом-спортсменом, мечтая в дальнейшем пересесть на военный самолет. И мечта наконец сбылась. А вместо него в наш экипаж назначили Диомида Кистяева. Старший сержант сверхсрочной службы все это время числился в экипаже майора Баканова, однако с начала войны не летал ни разу. На боевые задания батя обычно брал с собой за радиста начальника связи эскадрильи Максимова.

В мирное время Кистяев считался прекрасным воздушным стрелком и стрелял по мишеням действительно виртуозно. Ценили его и как спортсмена - чемпиона флота по плаванию, как комсомольского активиста, как отзывчивого товарища. Теперь Дим Димыч, как все его называют, у нас в экипаже. А мы с Николаем грустим - не можем так быстро забыть Ускребкова".

"8 сентября. Фашисты прорвались к Шлиссельбургу!.. Ленинград взят в кольцо! Трудно поверить, но эту страшную новость нам сообщили официально, при уточнении линии фронта.

"Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия!" 

так сказал Александр Сергеевич Пушкин еще в 1833 году. А сегодня, сейчас? Врагу уже сданы Рига, Киев, Таллин, Смоленск, даже Сталино. Задыхаясь в горящем кольце, истекает кровью Одесса. Теперь кровавые лапы фашизма вцепились в горло России, в город, названный именем Ленина!.. Почему так случилось? Ведь сумели разбить фашистов под Ельней. Там наши войска разгромили отборные силы противника, наступавшие на Москву. А Ленинград?.. Неужели не выстоим?.. Такого случиться не может. Россия - непобедима!.."

"10 сентября. Утром внезапно в землянку скатился посыльный.

- Товарищ лейтенант! - еле вымолвил он задыхаясь. - На Ладоге фашисты баржи бомбили! Сообщили, что люди там гибнут. Командир приказал вылетать на помощь. Начальник штаба у самолета вас ожидает..."

Капитан Ковель действительно находился у самолета. Показав на карте примерное место тонущих барж, он передал указания командира: действовать в зависимости от обстановки. Риск в разумных пределах.

Взлетели прямо от спуска. Проскочив устье Волхова, развернулись на заданный курс. С небольшой высоты вода в озере казалась нам мрачной, бескрайней, серо-свинцовой равниной. Минут через двадцать обнаружили первую затопленную баржу. Ее деревянные борта погрузились вровень с водной поверхностью, и вспененные волны лениво перекатывались через дощатую палубу. Людей нигде не было. Либо их уже смыло, либо сняло другое судно. На воде вокруг баржи плавали обломки досок и множество серых однообразных предметов, похожих на кирпичи. Шеремет, перегнувшись за борт, внимательно их рассматривал. Сигналом я вызвал его к себе:

- Трупов не видно?

- Не обнаружил.

- А что там за кирпичи?

- Похоже - буханки хлеба. Баржи-то в Питер плыли. Хлеб везли ленинградцам. Здесь искать больше нечего. Нужно смотреть в другом месте.

Через несколько минут увидели еще две разбитые баржи. Вода вокруг них была словно укрыта сплошной серой массой хлебных буханок. На притопленной палубе одного из судов стоял высокий мужчина. Он держался руками за большую чугунную тумбу, на которой болтался длинный обрывок буксирного троса. Увидев наш самолет, мужчина поднял одну руку. Тут же волна отшвырнула его от тумбы и свалила на палубу. Ухватившись за обрывок каната, мужчина поднялся на четвереньки, снова дополз до тумбы и, прижимаясь к ней телом, медленно встал на ноги.

- Раненый! На палубе раненый! - закричал Шеремет, пролезая в мою кабину. - Быстрее садись, а то его смоет.

Я видел, что человек еле держится на ногах, но приводниться около баржи не позволяли обломки досок и месиво из плавающего хлеба. Выбрав чистое место и определив направление ветра, решил садиться вдоль волнового наката.

Днище "лодки" коснулось поверхности озера. Неровный шорох зыби от трения скул реданов постепенно сменился глухими боковыми ударами. Теряя скорость, самолет довернул против ветра и закачался на волнах. До баржи было не менее километра. Прибавив обороты мотору, начал руление. Почти сразу же на пути появились обломки брусьев и досок. При ударе они могли пробить фанерную обшивку самолета. Пришлось сбавить скорость. Ловко орудуя длинным багром, Шеремет отводил от форштевня наиболее крупные куски дерева.

Когда до баржи осталось не более сотни метров, руление пришлось прекратить. Среди плотного слоя хлебных буханок бревна совсем не просматривались. Я выключил зажигание. Кистяев вытащил на крыло резиновую надувную шлюпку и начал ее накачивать. Продвинувшись по инерции еще метров на двадцать, самолет прекратил движение.

- А где раненый? - тревожно выкрикнул Шеремет.

Я оглянулся. На разбитой, залитой водою палубе виднелась лишь черная тумба с обвисшим обрывком троса. Человек куда-то исчез...

- Смыло беднягу, - вздохнул Кистяев.

Не глядя на баржу, мы молча расселись в кабинах...

Пролетав в указанном районе еще минут двадцать, больше ничего не обнаружили и взяли курс на Новую Ладогу. И тут, далеко в стороне, Шеремет вдруг заметил светлую" точку. Хотя до нее было около четырех километров, она хорошо просматривалась на фоне темной воды. Одновременно вокруг вырисовывались неясные очертания какого-то предмета. Вскоре мы различили надстройки буксирного пароходика. Он затонул на мели. Из воды выступали лишь мостик, труба и мачта. И каждый сантиметр этой "площади" был буквально облеплен людьми. Около тридцати человек умудрились как-то пристроиться, зацепившись за скобы и выступы. На мостике была женщина. Ее беличья шубка оказалась той точкой, которую мы заметили.

- Что будем делать? - спросил Николай, заглядывая в мою кабину. - Если приводнимся и подрулим, они кинутся на самолет и, чего доброго, нас утопят. Бросить тоже нельзя. Часа через два стемнеет, а ночи они не выдержат: волны наверняка разобьют этот ноев ковчег или смоют с него всех. По-моему, среди них есть и раненые.

Выполняя вираж за виражом, я с волнением наблюдал, как несчастные, ждущие смерти люди протягивают к нам руки, машут шарфами и шапками, призывая на помощь.

- А далеко отсюда корабли Ладожской военной флотилии?

- Корабли-то недалеко, - прикинул Шеремет линейкой на карте, - да вряд ли успеют морячки подойти сюда до темноты.

- Давай курс на флотилию. Нельзя терять ни минуты. Сами мы все равно ничего не сделаем.

Пролетев над буксиром, мы покачали крыльями и дали зеленую ракету. Хотелось внушить терпящим бедствие людям, что мы их не бросим, вернемся к ним обязательно, и не одни, а с подмогой. И тут я представил, каким безнадежным, отчаянным взглядом провожают они улетающий самолет и как проклинают нас, не оказавших им помощи в минуту гибели.

* * *

Окрашенные в шаровый цвет корабли, ощетинившись стволами орудий и пулеметов, тихо покачивались на стоянке. От них до затопленного буксира было не более двадцати километров. Заложив глубокий вираж над флагманом, я ожидал, пока Шеремет подготовит вымпел. Матросы, столпившись на палубе, разглядывали нас, задрав головы. Их вид мне напомнил людей, облепивших надстройку буксира, и одинокого человека, перекатывающегося в ледяной пене по скользкой дощатой палубе.