А далее я лишь придал этим военным историям некий литературно-художественный абрис, внес довольно смелые предположения и собственные пояснения, а что-то снова просто домыслил – и получилось нечто, что показалось мне интересным и даже достойным для возможной публикации. Итак, если вы еще не передумали, то начнем наше повествование.

Началась эта история в 1985 году, в дни празднования 40-летнего юбилея Победы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Именно тогда в Ельню из Москвы на встречу ветеранов, воевавших на этом плацдарме, приехала съемочная группа столичного телевидения, в числе которых был фронтовой кинооператор, а ныне один из ведущих телевизионных операторов Центрального телевидения Герман Шатров. Он привез на эту встречу им лично отснятую в 1941 году и сохранившуюся 35-миллиметровую черно-белую кинопленку с кадрами одного из боев того великого противостояния…

Приехавшая на эту встречу в Ельню из далекого сибирского Тобольска Надежда Федоровна Ростова вдруг увидела на экране себя, семнадцатилетнюю девушку и санинструктора, сидящую в яблоневом саду на траве, усыпанной опавшими яблоками, молодую, смеющуюся и счастливую.

Увидела она на экране и ротного капитана Вологдина, погибшего через несколько дней после того боя. И своих боевых товарищей, ставших ей братьями в круговерти той жуткой, испепеляющей все живое войне.

И сердечко ее нещадно забилось, словно сама душа вдруг встрепенулась и устремилась туда, к ним, павшим, но оставшимся вечно молодыми на этой самой кинопленке. И слезы, которые, казалось бы, ею уже давно все выплаканы, вдруг вновь обозначили себя, да так обильно, что Ростова невольно достала платок.

Это и увидел уже седой Герман Шатров. Он дал какие-то распоряжения своему ассистенту, и вот одна из камер берет в фокус саму Ростову.

Когда в зале зажегся свет, ведущий вечера-встречи и Герман Шатров вышли к микрофону, установленному на сцене.

– Товарищи, – торжественно начал ведущий. – Разрешите представить вам автора этих кадров – фронтового кинооператора Германа Владимировича Шатрова.

Раздались аплодисменты, во время которых Шатров, неожиданно для ведущего, так как вечер-встреча транслировался прямо в эфир, вдруг стал спускаться со сцены.

Ростова и сама уже поняла, кто именно снимал эти кадры, но она никак не ожидала увидеть сегодня самого Германа, живого и такого родного, единственного из оставшихся в живых… И уже идущего в ее сторону.

Шатров подошел к тому ряду, где сидела Ростова, и во всеуслышание объявил:

– Дорогие наши ветераны, наши победители… Мне довелось быть среди тех, кто уже никогда не вернется домой, кто отдал свои жизни за нашу с вами Победу, чьи образы сохранила эта старая кинопленка. Прошло много лет. Я не думал, не надеялся, что увижу кого-либо из них в живых…

В это время молодой телеоператор делает наезд на взволнованное лицо Надежды Федоровны, чтобы все могли увидеть удивительное и красивое лицо нашей героини.

– Мне это снится, – продолжал Шатров, – или я действительно вижу вас, нашего ангела-хранителя – санинструктора Наденьку Ростову?.. Такую же молодую и красивую, словно сошедшую с экрана…

От такой неожиданности Надежда Федоровна смутилась и даже закрыла лицо руками.

Какой-то молодой человек уже подает ей букет алых гвоздик, а весь зал встает, взрываясь аплодисментами.

После торжественной части вечера-встречи был праздничный концерт, после которого Ростова и Шатров зашли в привокзальное кафе и какое-то время до отъезда Надежды Федоровны вспоминали о былых днях. На столике перед ними стояла тарелка с традиционными эклерами, ваза с фруктами, креманки с мороженым и бутылка полусладкого шампанского.

– Герман, – говорила, обращаясь к нему, Надежда Федоровна. – Ты всегда был и по сию пору остаешься очарованным романтиком. Ты думаешь, что я не догадывалась, кто каждое утро клал полевые цветы на мою подушку?

– Это хорошо, что ты все помнишь. Знаешь, Надежда, я ведь много лет снимал самых разных людей: от генералов и маршалов до простых рядовых, в том числе и женщин… Но никто из них не сумел… Не смог… Даже не знаю, как тебе это сказать… Ты не забронзовела… понимаешь! Такое впечатление, что мы с тобой даже не расставались…

– Оставь это… Да и лицо мое все испещрено тревогами и волнениями… А что касается состояния – тут ты, пожалуй что, и прав. Но в этом нет вины наших ветеранов. Те подачки, что им дают, как, например, право купить что-то из обихода, но вне очереди, вызывают у народа лишь озлобление. Да я и не видела ни разу, чтобы кто-то из нас шел покупать тот же батон колбасы вне очереди. Бронзовеют, как ты говоришь, те, которые всю войну просидели в штабах или в глубоком тылу, всякие армейские снабженцы, не испытавшие страха и боли войны, не ощутившие на своей шкуре ее потерь. Это они, по сути, не имеющие даже боевых наград, выступают сегодня на встречах со школьниками и на экранах телевизоров. И врут, врут про то, что не ведали, не испытали, без зазрения совести или от старческого склероза, иногда выдавая чужие подвиги за свои. Именно они требуют себе почестей и внимания. А простые труженики той войны благодарны судьбе за то, что остались живы, а нашей партии и родному правительству они искренне благодарны за теплую и сухую комнатушку, которую получили, потому как помнят окопы, холод и вшей той войны. Так что все познается лишь в сравнении.

– Тут, Надежда, я с тобой полностью согласен…

– И еще два слова хочу тебе сказать, Герман… Те, кто выжил, и те, кто остался на поле боя той войны, очень хорошо знали, за что именно они отдавали свои жизни. Они погибли за своих любимых и родных, за своих детей, за свои дома… Вот кого и что мы защищали… А уже потом… Родину и Сталина… Сначала мы поднимались в бой… за своих любимых.

– Знаешь, я бы очень хотел записать все, что ты сейчас сказала, на пленку…

– Не стоит, да и о чем, собственно, мне рассказывать… Вы люди творческие… Это у вас богатое воображение… Да что такого героического я тогда совершила? Мне так думается, что истинный героизм лежит как раз в обыденности самой жизни. Суметь быть и остаться человеком, что бы вокруг тебя ни происходило, – это и есть настоящий подвиг!

– Ты, Надежда, все-таки не спеши с отказом… Подумай! Мы приедем и снимем. Сохраним твои слова на пленке… Мне думается, что придет время, появятся новые люди, которые захотят узнать другую правду. И попытаться понять то, о чем ты мне сегодня рассказала… Ведь это такая редкость… ты в военной гимнастерке, среди раненых бойцов, и ты же здесь, в студии, через тридцать лет, и все такая же молодая и жизнеутверждающая…

– Я подумаю о твоем предложении, Герман, но ничего не могу обещать…

– В любом случае не прощаемся… Давай я тебя провожу…

Через три недели Герман действительно позвонил и сообщил, что съемку фильма с ее участием руководство Центрального телевидения утвердило. Вслед полетели письма с объяснениями значимости создаваемого фильма в горком КПСС Тобольска, в исполком, горком комсомола и иные учреждения и организации сибирского городка, кои должны были обеспечить съемочную группу всем необходимым.

Ростова, правда, поначалу стала отнекиваться, но потом согласилась. Хотя и корила себя впоследствии. Уж больно много суматохи и толчеи принесла с собой эта съемочная группа в ее размеренную жизнь.

Для первого съемочного дня были приглашены местные школьники-следопыты. Их вопросы и ее ответы, по мнению режиссера фильма, могли бы помочь Ростовой вновь пройтись по зарубкам своей памяти и вспомнить о днях той суровой войны.

Надежда Федоровна ждала телевизионщиков, почитай, с раннего утра…

Замечу, что привычка чуткого и короткого сна осталась у нее еще с войны. После Победы врачи прописали ей килограммы успокоительных таблеток. Однако же Ростова, как медсестра, прошедшая войну, а затем много лет работавшая сначала санитаркой, а в последние годы нянечкой в районной больнице, таблетки не признавала. В деревне, где она родилась, жила женщина-травница. Они были знакомы еще до войны. И если возникала какая-либо лихоманка, то бабушка везла внучку Надежду к ней в деревню. На чистый воздух, покой и настои из этих самых трав. И после войны, пока та женщина была жива, Надежда приезжала к ней.