Он открыл дверцу, и все трое вошли во двор. Перешагнув порог, они словно бы сделали прыжок во времени и перенеслись на столетие в прошлое. Перед ними, утопая в вишнях и розовых кустах, стояла небольшая двухэтажная усадьба с белоснежными колоннами, зелёной крышей и романтическим балкончиком. По периметру, с внутренней стороны довольно высокого забора, росли голубые ели. Справа от дома был отгорожен манеж, там же виднелась деревянная конюшня с небольшой пристройкой. Просторный приусадебный двор пестрел клумбами и всевозможными деревьями, между которыми аккуратно были выстланы дорожки из спилов. Свободное пространство перед домом и конюшней было выложено брусчаткой. Рядом с загоном на изумрудном газоне высилась резная летняя беседка, под крышей которой стояли кресло-качалка и небольшой круглый столик, накрытый белой скатертью. Смотря на эту красоту, можно было подумать, что стоит только углубиться в зелёный сад, и там, под тенистой кроной липы, непременно встретишь сидящую на скамеечке барышню, которая, аккуратно подобрав нежной ручкой кружевное платье, зачиталась томиком Байрона. Всё тут дышало русским аристократизмом конца восемнадцатого века. Хотелось французского шампанского, ангажементов на балах и весёлой мазурки.

Тем временем Эдуард, Лилия и Павел прошли в дом. Из холла на второй этаж вела деревянная винтовая лестница в один оборот, перила которой были украшены узорами русской гжели. Весь интерьер дома был выполнен в пастельных тонах, что делало внутреннее убранство светлым и уютным. На стенах висели репродукции картин известных художников. Среди них было также несколько подлинников, но их авторы были скорее малоизвестны.

– И ты здесь живёшь? – озираясь, спросила Лилия, что можно было понять как «Неужели и я тут буду жить?!».

– Теперь мы вместе будем тут жить, дорогая! – к пущему удовольствию Лилии подтвердил её догадку Эдуард.

– Всё так красиво! – восхищённо заметила Лилия.

– Да, чувствуется женская рука.

– Что?! Какая такая женщина? Ты не говорил ни о какой женщине.

Лилия удивлённо оглянулась на Эдуарда.

– Тихо-тихо. Что ты встрепенулась? Это дело рук моей мамы. Она же тоже женщина.

– Твоя мать живёт вместе с тобой?

– Ну да! А я тебе не говорил? Я бы один пропал. Совершенно не приспособлен обслуживать сам себя. Пойдём, покажу нашу комнату.

Они поднялись на второй этаж, оставив Павла рассматривать картины в холле. Из всего многообразия картин он узнал только одну. Эта была репродукция картины Шишкина «Утро в сосновом бору». Павел вспомнил, что недавно ел конфеты, на обёртке которых была такая же картинка. «Мишка косолапый» – так, кажется, назывались эти конфеты.

Тут он затылком почувствовал непонятную тревогу. Павел обернулся и встретился взглядами с суровым седым мужчиной, смотрящим на него из обрамлённой золотой рамкой картины. По взгляду из-под косматых бровей можно было поднять, что гость герою портрета очень не нравится. Казалось, вот-вот с нарисованных губ должно было слететь что-то вроде: «Чё припёрся?». Впрочем, логично было бы предположить, что ему не нравился никто из тех, кто заходил в дом. Картина висела над аркой, ведущей из холла, и заходящие в просторную комнату не сразу замечали у себя над головой этого неприветливого старика.

В этот момент послышались шаги спускающегося со второго этажа Эдуарда. Воодушевлённый любовью, он что-то насвистывал себе под нос.

– Это кто? – спросил Павел, указывая на картину.

– Это мой отец, – улыбаясь, ответил Эдуард. – Добрейшей души был человек. Посмотри, какой у него ласковый взгляд.

И было непонятно, то ли Эдуард иронизировал, то ли действительно считал этого угрюмого старика добрым.

Павел изумлённо заморгал, но ничего не ответил.

– Пойдём, покажу твои апартаменты, – сказал Эдуард, и они оба вышли во двор.

Красивый флигелёк, украшенный резными ставнями и высоким крыльцом, напрямую прилегал к конюшне и даже имел отдельный вход прямо к стойлам. Выкрашенный в светло-голубой цвет, он напоминал домик Снегурочки.

Раздался щелчок, и деревянная дверь со скрипом распахнулась. Внутри всё было не так мило, как снаружи. Вся мебель единственной комнаты состояла из железной кровати, книжного шкафчика и грубо сколоченного стола с одним стулом. На подоконнике в пузатых горшках росли кактусы всевозможных размеров и форм. Причём некоторые формы были настолько экзотичны, что любой воспитанный человек при виде их тут же стыдливо старался отвести взгляд.

– Вот твоя комната. Условия, конечно, не люкс, но жить можно. – И Эдуард жестом благородного рыцаря обвёл комнату рукой. – Здесь есть всё необходимое. В той комнате кухня, дальше санузел. Кровать, стол, стул… чисто мужская берлога.

– Да, всё по-мужски… – ответил Павел и покосился на подоконник.

Эдуард прошёл на кухню, и его голос зазвучал из конца коридора:

– Здесь жил папа, когда они с мамой ругались. Ну, знаешь, всякое бывало. Отец был человеком с тяжёлым характером, но справедливым. – Послышалось журчание воды из крана. – На кухне есть вся необходимая посуда и небольшой холодильник.

– Ясно, – вздохнул Павел. По его голосу можно было понять, что после увиденного в доме он ждал совсем другого. – Ну а где лошади?

– Пойдём, покажу моих красавцев, – ответил Эдуард, вытирая руки полотенцем.

В конце коридора была дверь, из-за которой уже слышалось нетерпеливое фырканье. Из конюшни пахнуло навозным духом и прелым сеном. Две изящные лошадиные головы выглянули из стойла и приветственно заржали.

– Вот они, мои любимые, – нежно сказал хозяин и потрепал лошадиные холки. – Жеребец и кобылка. Ну, как они тебе?

– Красивые. Обожаю ахалтекинцев. Их пластику и грацию, крепость экстерьера ни с чем не перепутать. Очень грациозные лошади.

Павел подошёл к жеребцу и, словно покупатель на базаре, грубо раздвинув губы лошади, заглянул ей в пасть. Лошадь, не привыкшая к такому обращению, презрительно фыркнула и отдёрнула голову.

– Ого! С норовом.

– Был ещё один старый жеребец. Мишка – так мы его звали. Грустная история получилась с ним.

Эдуард привычным движением подлил в поилки лошадям воды и дал корма.

– Расскажешь? – спросил Павел.

Мужчины, продолжая разговор, вышли из конюшни. Эдуард ответил не сразу. Облокотившись о толстую рею загона, он обвёл взглядом весь дом. В памяти всплывали подробности той истории.

– Отец привёз из Туркмении эту кобылку, тогда ещё совсем юную, и Мишку – большого, взрослого самца, – начал свой рассказ Эдуард. – Они долго у нас жили. Года через три отцу подарили молодого жеребца. И стало у нас три лошади: два жеребца и одна кобыла. В общем, классический любовный треугольник. Если бы ты видел, как Мишка ревновал свою любимую к молодому чужаку. А что он мог сделать против молодости и силы? Мишка очень болезненно воспринял отношения между своей любимой и молодым конкурентом. Он перестал есть и целыми днями сидел у себя в стойле. А однажды вечером отец нашёл Мишку мёртвым посередине загона.

– От чего он умер? – спросил Павел.

– Не знаю. Вроде миокардит, а может, просто не вынес разлуки.

Последовало молчание. Каждый задумался о своём.

– Ну ладно. Ты располагайся, а я пойду погляжу, что в доме делается.

Эдуард зашагал к дому, когда услышал звук остановившейся за воротами машины. В дверь потыкали ключом, и на пороге появилась Любовь Александровна собственной персоной.

Это была женщина шестидесяти пяти лет, выглядевшая лет на десять моложе благодаря густому слою тонального крема. Её карие, подведённые тенями глаза выразили крайнюю степень удивления, увидев словно с неба свалившегося сына. Чуть резковатые черты лица смягчались радостной улыбкой напомаженных губ. Серый твидовый костюм на дорогой шёлковой подкладке, состоящий из приталенного пиджака и узкой юбки до колен, подчёркивал не по годам стройную фигуру. Элегантная шляпка горшочком и длинная нитка белого жемчуга, в несколько оборотов обведённая вокруг шеи, дополняли романтический образ «иконы стиля салона № 31 по Рю Камбон в Париже». И лишь авоська, болтающаяся в руке Любови Александровны, выдавала в ней советскую женщину. В авоське мирно покоились только что купленные банка сгущёнки, батон «Бородинского», полпалки «Докторской», спички и роман «Доктор Живаго».