Такого измождённая переживаниями душа Любови Александровны выдержать не могла.

– Ах, сударь, мне дурно даже от одной этой мысли. Подите, подите прочь!

Любовь Александровна непримиримо показала дрожащей дланью на дверь и, закрыв глаза, легла на подушку. При этом её рука продолжала указывать на выход. Бледное лицо задёргалось в мелкой судороге, грозясь вот-вот брызнуть горькими слезами.

Эдуард вздохнул и вышел из комнаты. Спустя мгновение он снова открыл дверь и голосом, в котором сквозила издёвка, сказал:

– Ах да, кстати… Я привёз с собой ещё одного работника. Теперь он будет смотреть за лошадьми и жить в отцовском флигеле. Прошу любить и жаловать.

«Указующий перст» Любови Александровны, который по-прежнему гордо был направлен на дверь, беспомощно опустился. К вечеру Любовь Александровна всё-таки немного отошла от утреннего потрясения и вышла из своей комнаты, чтобы приготовить ужин. Материнское сердце, как бы оно ни было исполосовано, не могло выдержать того, что сын останется на ночь голодным. О том, что на её кухне будет орудовать эта чертовка, не могло быть и речи. После мучительных раздумий Любовь Александровна пришла к выводу, что время само всё рассудит, нужно лишь помочь её заблудшему сыночку увидеть истину.

А истина была одна. «Она ему не пара! – думала Любовь Александровна, шинкуя лук. –Проблема в том, что Эдику нельзя говорить это напрямую».

Любовь Александровна чувствовала, что в сыне произошли какие-то фундаментальные перемены. Он за пару-тройку дней повзрослел и возмужал, чего не мог сделать за тридцать с лишним лет рядом с ней. В другое время мать порадовалась бы за сына, но в данном случае его непослушание выводило её из себя.

«Немного поиграет и бросит, – надеялась Любовь Александровна, смотря, как шипит на сковороде поджарка. – Нужно просто ускорить этот процесс, а для этого нужно помириться с сыном».

Вечером хозяйка любезно угощала всех ужином. В красивой гостиной был накрыт праздничный стол на четыре персоны со всеми атрибутами светского этикета. Перед каждым стулом на столе с белоснежной скатертью стояла декоративная тарелка, на которой возвышались одна на другой тарелки для супа и салата. Справа от фаянсовых тарелок были разложены столовый нож, маленький ножик для закусок и ложка для супа. (В доме была и фарфоровая посуда, но хозяйка, подумав, всё-таки решила использовать фаянс). Слева же, зубцами кверху, мирно покоились две вилки: одна для основного блюда, а вторая, маленькая, для закусок. Ко множеству вилок и ножей добавлялось ещё по одной вилочке и ложке, предназначавшихся для десерта, аккуратно разложенные за тарелками. Хозяйка не забыла и про хрусталь. Перед каждой персоной, играя светом на рифлёных боках, стояли бокалы. Один, чуть повыше, был для красного вина, второй, пониже, – для компота. Также на столе педантичной рукой Любови Александровны строго в определённой симметрии были расставлены солонки, закуски и разложены салфетки. Апофеозом праздничной сервировки служила ваза с сиренью под цвет каёмочек фаянсовых тарелок. Алкоголя на столе не наблюдалось.

Около восьми вечера все собрались за столом. В честь первого совместного ужина гости оделись торжественно. Хозяйка надела белую блузу, чёрную юбку с романтичным бантиком на боку и изящные туфельки на высоком каблуке. Выбор вечернего туалета Лилии пал на красное платье в чёрный горошек, бордовые туфли на высокой платформе и чёрные бусы. Из этого пёстрого ансамбля несколько выбивался голубой ридикюль, в котором, впрочем, хранились красная помада, красная нитка и чёрная пуговичка. Элегантный серый костюм Эдуарда в ненавязчивую полоску рядом с этим буйством красного выступал в роли скучного фона. Павел, ввиду отсутствия вариантов радикального преображения, ограничился сменой нижнего белья.

Любовь Александровна, вежливо поприветствовав присутствующих, поставила на стол супницу, в которой дымился куриный суп. Усевшись на своё место, она хотела было предложить гостям не стесняться, но увидев, как Лилия, ловко подцепив ногтями куриную ножку, уже тащит её в свою тарелку, подумала, что это излишне.

– Приятного аппетита, – только сказала хозяйка и взяла себе кусочек сырника.

– И вам, мама, – отозвался Эдуард, наливая себе компот.

– М-м… – послышалось со стороны Лилии.

И только Павел промолчал, потому что где-то читал, что говорить с набитым ртом неприлично.

Для уважающей себя светской хозяйки нет ничего хуже, чем ужин, проходящий в угнетающем молчании. Если только это не ужин близких людей. Лилию и Павла Любовь Александровна никак не могла считать близкими, поэтому завела непринуждённую беседу.

– Лилия, расскажите о своей семье, – предложила Любовь Александровна самым миролюбивым тоном.

Лилия на секунду перестала жевать и удивлённо взглянула на будущую свекровь.

– А что о ней рассказывать? Семья как семья… – с набитым ртом ответила цыганка.

– Но тем не менее мне интересно.

– Ну, если вам это интересно, то мои родные мама и папа умерли, когда мне было пять лет. Потом меня забрала к себе и вырастила другая семья. У нас часто так бывает. Ничего необычного. А можно ещё супа?

– Боже мой, какой ужас! – вскинула брови Любовь Александровна, но, взяв себя в руки, снова приняла доброжелательный вид. – То есть я хотела сказать, мне очень жаль, что ваша мать так рано ушла из жизни. Она болела?

– Нет, она попала под поезд. Как эта… как её?.. Каретина.

Эдуард, всё это время напряжённо вслушивающийся в разговор женщин, решил вмешаться:

– Каренина. Лилия имела в виду Каренину. Она очень любит читать.

– Вы любите литературу? Похвально. И что вы читаете сейчас? – спросила Любовь Александровна.

– Сейчас ничего. Сейчас я ем.

Мать взглянула на сына, и в этом взгляде не было ничего хорошего.

– Я имела в виду, что вы читали в последний раз? – тоном теряющего терпение человека переспросила мать.

– А… не помню. Но эта книга мне не понравилась, там картинок почти не было.

– Гм… очень мило! – иронично заметила Любовь Александровна. – И сколько же вам лет сейчас?

– Уже восемнадцать, – соврала Лилия и запихнула в рот кусок колбасы.

Снова повисло молчание. Хозяйка решила заполнить его подачей второго блюда. Это была аппетитнейшая свинина в сливочно-грибном соусе. Мать поставила большое блюдо на середину стола и вежливо предложила угощаться. Через пару минут от аккуратно нарезанных кусочков мяса остались только приятные воспоминания.

– А вы к нам надолго? – спросила хозяйка вечера, не отрывая взгляда от своей тарелки, на которой всё ещё одиноко лежал кусочек сырника.

Отдельное ударение на слове «вы» ясно дало понять, что она обращалась к Павлу.

– Мама, Паша будет смотреть за лошадьми, – вмешался Эдуард. – Я же вам говорил.

– Вот как? А он справится? Ты же знаешь, как отец любил их.

– Не волнуйтесь, мама, он отлично ладит с лошадьми.

– Называйте меня просто Пашка, – наконец-то подал голос Павел.

– Пашка? – будто увидев слизняка, скривилась Любовь Александровна. – И вы не сочтёте это фамильярностью?

– Мама, – снова посчитал нужным вмешаться Эдуард. – Павел – простой человек. Будьте уверены, его такое обращение не покоробит. И кстати, Лилию тоже можете называть на «ты». Не чужие ведь…

За столом опять воцарилась наэлектризованная тишина. Слышны были только чавканье Лилии, скрежетание приборов и позвякивание столовой посуды. Любовь Александровна изо всех сил старалась придумать новую тему для разговора, но, ничего не сообразив, пошла за третьим блюдом. Им оказалась нежная телячья вырезка с жареным луком и тушёными овощами.

– А где вы работаете… то есть работали, Павел? – попыталась ненавязчиво спросить Любовь Александровна.

– Я работал в цирке, пока он не сгорел.

– Боже, так вы из того самого цирка? – с вполне искренним интересом оживилась мать Эдуарда. – Я слышала про пожар в Сочи, это ужасно.

– Да, именно оттуда, – отозвался Павел и запихнул в рот кусок, давая понять, что разговор на эту тему ему неприятен. По крайней мере, Любовь Александровна поняла именно так, хотя, может быть, Павел просто, безо всякой тайной мысли, запихнул в рот кусок говядины.