Это были удивительные похороны. Проводить матушку Елисавету собралось немало народу – батюшкины чада, любившие своего духовного отца и тех, кто много лет ухаживал за ним. Все чувствовали не только печаль расставания с любимым человеком, но и радость оттого, что ей первой Господь судил встретиться с батюшкой. Когда закончилась панихида и установили крест над могилой – всего лишь в двух метрах от батюшкиного креста, – люди медленно двинулись меж двух могильных холмов, полностью засыпанных цветами, кланялись в пояс и целовали кресты: батюшкин и новопреставленной Елисаветы. И было в этом крестном целовании нечто от клятвы на верность Богу и обещание вечной памяти об усопших. Как это было не похоже на то, что происходило совсем рядом. По дороге к храму я прошел мимо людей, стоявших у свежей могилы. Мужчины курили и пили водку из пластиковых стаканов. Женщины тоже курили. О чем говорили они, я не слышал. Но это определенно были не слова молитвы.

Еще совсем недавно сочинское кладбище начиналось с братской могилы воинов, погибших в Великую Отечественную войну. Гипсовый солдат, покрашенный серебрянкой, все так же стоит, скорбно склонив голову. Но скромное военное захоронение перестало быть главным. Неподалеку от братской могилы вырос целый город могил «братков». Могил не братских – индивидуальных. Очень дорогих и помпезных. Тут тебе стилизация и под христианские часовни, и под греческие пантеоны с портиками и дорическими колоннами, а перед ними – скульптурные изображения их хозяев. Одни стоят, другие сидят в креслах в вальяжных позах. И эпитафии теперь иные. Вместо: «Вечной славы героям!» – призыв «не стрелять в спину, поскольку песня еще не допета», или: «Жизнь пронеслась, как сверкающий бал, но только я на него не попал».

Огромные монументы из черного и белого мрамора стоят вдоль дороги. Их не обойти, не объехать. Глаз невольно цепляется за выбитые на камне инскрипции. Некоторые по-своему весьма поучительны. Усопший обладатель огромной беломраморной площадки с пантеоном изрекает с того света: «Кто знал тоску, поймет мою печаль». Стало быть – не в деньгах счастье. А неправедно нажитое богатство – причина вечной тоски: и на земле, и за гробом. И такая тоска берет от вида этой ярмарки загробного тщеславия, что ноги сами несут к православному храму – к тихому пристанищу, к светлому маяку в удручающем, добровольно и богато увековеченном мраке.

Да, православное отпевание и панихида на кладбище – это воистину знак победы над смертью. Вот стоят невесты Христовы и поют, провожая в последний путь свою старшенькую. Черные апостольники, черные ряски из-под черных пальтишек, серый день – а так светло. То ли от сотен горящих свечей… Да нет, тут, пожалуй, иная причина… Я смотрел на их лица: кто-то утирал слезу, кто-то часто печально вздыхал: «Не я ли следующая?» Печаль – естественное состояние души при прощании с тем, кто приобщился вечности. Но это светлая печаль, скрашенная утешением, дарованным Господом, и надеждой на встречу с любимыми в Царствии Небесном. И поэтому мы поем. И в песнях наших погребальных помимо скорби – упование на милость Божию и надежда на упокоение со святыми. В этой дерзкой надежде – тайна нашего усыновления и уподобления Творцу. Не может милосердный Господь отвергнуть создание Свое. Ведь оно возлюбило Его, отказалось от мирских радостей и усердно старалось соблюсти Его заповеди.

Я смотрел на сестер обители и вдруг почему-то подумал, что в этот момент они молятся не только о матушке Елисавете и отце Симеоне. Кто знает, может, по их молитвам Господь призрит и на тех, кого в этот момент хоронят мирским чином с папироской и водкой.

– Какой была матушка Елисавета?

– Тихой, кроткой. Никогда ни на что не жаловалась, ничего для себя не просила. Была всем довольна. За все благодарила Бога. А еще она была светлой. Можно сказать, солнечной.

Так говорили о ней люди, знавшие ее много лет. Никаких особых историй с матушкой даже на поминках не вспомнили. Главное – Бога любила. Греха боялась. Молилась усердно. Что еще нужно говорить о монахине?.. Батюшка ей предсказал, что в один день с ним помрет. Вот и померли 6-го числа. Ярких эпизодов в жизни тех, кто принял монашеский постриг, обычно немного. Но все же они были. Только это не те сцены успеха и счастья, которые показывает народу телевизор, а гонения и притеснения от властей и недругов, холодная и голодная юность, поиск духовного отца и обретение его, абхазо-грузинская война с бомбами, падающими рядом с домом, с вооруженными озлобленными мужчинами. Но самым главным в жизни матушки Елисаветы была постоянная духовная радость от общения с отцом Симеоном. За батюшкой сестры обители были воистину как за каменной стеной: ни одного дня не голодали и были уверены, что пока он с ними, помощь и защита гарантированы. Их всех объединяет то, что они с ранних лет думали о спасении души. Не так много было в советской России девиц, мечтавших не о летчиках и танкистах, а о Небесном Женихе и о духовном руководителе, который указал бы им спасительный путь.

Матушка Екатерина познакомилась с отцом Симеоном, когда была совсем молоденькой. Тогда ее звали Тамара, и приехала она в Глинскую пустынь с подругой. Отец Симеон предложил ей стать его духовной дочерью, а подруге сказал, что она «не его». Тамару удивило то, что он сам обратил на нее внимание. У нее было другое желание – стать духовным чадом схииеромонаха Николая. Но тот сказал ей, что скоро умрет и что в Глинской пустыни Матерь Божия укажет ей духовника. В монастыре она испытывала сильное смущение, все думала: «Настоящая ли я христианка?» Дело в том, что ее крестил дьячок. Миропомазал же ее батюшка Симеон. А потом, когда после изгнания из Глинской пустыни батюшка оказался в Абхазии и позвал Тамару к себе, она, не раздумывая, приехала.

Матушка Варвара (в девичестве Нина) попала в Абхазию после долгих странствий. Она с детства знала, что жизнь верующих в СССР полна скорбей и опасностей. И все же мечтала о монастыре. Она помнила, как арестовали священника в ее родном селе. Тот знал о своей участи и накануне ареста ночью покрестил двести человек. В монастыре в Прилуках, куда позвала Нину настоятельница, уполномоченный не разрешил ее прописать. Она уехала в Грузию. В Ольгинском монастыре в Мцхета ей позволили прожить лишь полгода. По приказу Хрущева тогда из монастырей изгоняли всех молодых людей. В Овруче трех знакомых ей монахинь обвинили в антисоветской деятельности за то, что они отказались участвовать в выборах. Нину ни в чем не обвиняли, но приказали покинуть монастырь, и она отправилась в Сухуми. Здесь ее и привели к отцу Симеону.

Матушка Макрина тоже стала духовным чадом батюшки в юные годы. Ее тогда звали Надеждой. Она приехала в Глинскую пустынь и получила послушание писать благодарственные письма тем, кто присылал в монастырь посылки. Отец Симеон давал ей книги духовного содержания. Она полюбила жизнь в монастыре и не хотела уезжать домой.

– А в монашки хочешь? – спросил ее отец Симеон.

– Хочу.

Отец Симеон отправил ее в Киев. Но в монастырь ее не приняли. Тогда она уехала в Москву. Помогала восстанавливать в Измайлове храм, шила облачения и украшала митру патриарху Пимену. Потом батюшка послал ее в Ольгинский монастырь в Мцхета. После того, как стали из монастырей изгонять молодых, она перебралась в Армению. Там в это время жил отец Андроник, у которого отец Симеон окормлялся в Глинской пустыни. Надежда писала иконы. Но и здесь не удалось задержаться надолго. Она уехала в Сухуми. По дороге в храм увидела отца Симеона.

Схиархимандрит Симеон. Сочи, пос. Верхний Юрт. 2000-е

– Я за тобой, – сказал он ей.

С той поры она с ним не расставалась. Приняла постриг в рясофор с именем Мелания. Но батюшка звал ее все время Макриной. Так что при постриге в мантию проблемы с выбором имени не было.

У остальных матушек, проживших в общине отца Симеона более полувека, путь к монашеству был похожим. Все они по скромности говорят, что им и вспоминать нечего. Были в послушании у батюшки: куда он – туда и они. Молились, как могли, старались спасти свои души. Стали друг для друга сестрами. Не по принятому в православной среде названию, а по сути. Их сроднили совместно пережитые опасности и беды.