К настоящему времени многим понятно, что болезни глобализации происходят из-за несоответствия между глобальным характером рынков и национальным характером тех правил, которые регулируют их. По логике вещей, данное несоответствие можно исправить только одним из двух способов: не ограничивать регулирующую систему (систему правления) рамками национального государства или же ограничить охват рынков. В приличном обществе заметное внимание получает лишь первый вариант.

Глобальная система правления для разных людей означает разное. Для государственных официальных лиц это новые межгосударственные дискуссионные площадки, такие как «Большая двадцатка» и Форум по финансовой стабильности. Для одних аналитиков это наднациональные сети регуляторов, устанавливающие общие правила,– от санитарных норм до нормативов достаточности капитала36. Для других – это режимы «негосударственного регулирования» (private governance), такие как справедливая торговля и корпоративная социальная ответственность37. Третьи представляют себе развитие прозрачных глобальных административных процессов, которые зависят «от дискуссий местного уровня, используют данные глобальных сопоставлений и действуют в пространстве общественных обоснований (public reasons)»38. Для многих активистов она символизирует большие полномочия международных неправительственных организаций.

Нет нужды разъяснять, что такие нарождающиеся формы глобальной системы правления остаются слабыми. Но подлинно важный вопрос состоит в том, способны ли они развиться и стать достаточно сильными, чтобы поддерживать гиперглобализацию и стимулировать появление разновидностей подлинно глобальной идентичности. Я в это не верю. Излагаю свою аргументацию в четыре шага: 1) институты поддержания работы рынков не являются единственно возможными; 2) сообщества различаются своими потребностями и предпочтениями касательно институциональных форм; 3) географическая отдаленность сдерживает взаимное схождение упомянутых потребностей и предпочтений; 4) эксперименты и конкуренция между разнообразными институциональными формами желательны.

Сравнительно несложно указать те функции, которые выполняют институты поддержания работы рынков (ранее я указал их). Они создают, регулируют, стабилизируют и узаконивают рынки. Но указание той формы, которую институты должны принимать,– совершенно иной вопрос. Нет причины считать, что эти функции могут предоставляться только конкретными путями, или думать, что имеется лишь ограниченный диапазон допустимой вариабельности. Иными словами, институциональная функция не отображается единственно возможным образом в форму.

Для всех развитых стран характерна некоторая разновидность рыночной экономики с преобладанием частной собственности. Но США, Япония и европейские страны прошли путь исторического развития в условиях значительно различающихся структур институтов. Эти различия выявляются несходными порядками на трудовых рынках, неодинаковостью корпоративного управления, систем социального обеспечения и подходов к регулированию. Тот факт, что указанным странам удалось создать сопоставимые объемы материальных ценностей при различии правил, дает важное напоминание о том, что нет единой схемы достижения экономического успеха. Да, рынки, стимулы, права собственности, стабильность и предсказуемость важны. Но они не требуют типовых решений.

Экономические показатели даже развитых стран подвержены колебаниям, так что всплески моды на те или иные институты обычны. В недавние десятилетия периодически входили в моду европейская социальная демократия, промышленная политика по-японски, американская модель корпоративного управления и китайский государственный капитализм – лишь затем, чтобы утратить внимание после «заката» своей звезды. Хотя международные организации, такие как Всемирный банк и Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), пытаются разработать передовые методики (best practices), копирование институтов редко бывает успешным.

Одна из причин состоит в том, что элементы институционального ландшафта склонны взаимно дополнять друг друга, что обрекает частичную реформу на провал. Например, дерегулирование трудовых рынков за счет упрощения процедур увольнения фирмами своих работников в отсутствие на этих рынках программ обучения и переобучения, а также надлежащих схем поддержки вполне может привести к нежелательным последствиям. При неимении традиции присутствия сильных заинтересованных игроков, сдерживающих принятие рисков, разрешение финансовым компаниям регулировать самих себя способно стать бедственным. В своей известной книге «Разновидности капитализма» Питер Холл и Дэвид Соскис выявили среди промышленно развитых стран два несхожих кластера институтов, которые они назвали «либеральными рыночными экономиками» и «координированными рыночными экономиками»39. Мы, конечно же, сможем выявить и другие модели, если обратимся к Азии.

Более принципиальный вопрос связан с внутренней пластичностью (malleability) институционального устройства. Как отметил Роберто Унгер, нет причины считать, что диапазон разнообразия институтов, который мы наблюдаем в сегодняшнем мире, полностью исчерпывает возможную вариабельность40. Желательные функции институтов – согласование личных стимулов с общественной оптимальностью, установление макроэкономической стабильности, достижение социальной справедливости – могут быть порождены бесчисленными путями, которые ограничены лишь нашим воображением. Представление о том, что существует некий передовой (best-practice) набор институтов,– иллюзия.

Это не значит, что различия институциональных механизмов (institutional arrangements) не приводят к реальным последствиям. Гибкость институтов не означает, что институты всегда функционируют надлежащим образом: имеется много стран (societies), институты которых явным образом не способны обеспечить надлежащие стимулы к производству, инвестициям и внедрению инноваций, не говоря о социальной справедливости. Но даже среди сравнительно успешных стран различные конфигурации институтов зачастую приводят к неодинаковым последствиям для различных групп. Либеральные рыночные экономики, к примеру (если сравнивать их с координированными рыночными экономиками), предоставляют большие возможности для наиболее одаренных и успешных членов общества, однако они же склонны порождать большее неравенство и неуверенность в завтрашнем дне для трудящихся классов. Ричард Фримен показал, что более жесткое регулирование рынков труда порождает меньшую дисперсию заработков, хотя и не обязательно более высокие уровни безработицы41.

Здесь усматривается интересная аналогия со второй основной теоремой экономики благосостояния. Эта теорема утверждает, что всякое Парето-оптимальное равновесие можно получить в качестве исхода конкурентного равновесия с подходящим распределением первоначальных запасов (endowments). Институциональные механизмы являются, по сути, теми правилами, которые определяют распределение прав на ресурсы общества: они формируют распределение первоначальных запасов в самом широком смысле. Каждый Парето-оптимальный исход может быть обеспечен с помощью своего набора правил. И наоборот, каждый набор правил может, в принципе, породить какой-то свой Парето-оптимальный исход. (Я говорю «в принципе», потому что «плохие» правила приведут, понятное дело, к исходам, не оптимальным по Парето.)

Не ясно, каким образом можно априорно (ex ante) выбирать между равновесиями, оптимальными по Парето. Именно эта неясность делает трудным выбор между альтернативными институтами, который лучше оставить самим политическим сообществам.