Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.

Я достал камеру из пакета и начал съемку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я – коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел как человек, которого регулярно бьют – не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.

Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.

– Ты опять сюда пришел? Иди к Раде, там таких придурков полно!

– У Рады нацики, они сказали, что убьют, если еще раз приду.

– А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.

Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.

Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съемку.

– Вы же видите, человек не в себе, он дурачок. А вы снимаете. Все вам, журналюгам, жареное подавай. Человека лечить надо, а не кино снимать!

Услышав это, юноша снова дерзко выпрямился во весь рост, поднял красное знамя повыше и принялся буквально выплевывать стихи Маяковского в ненавистные ему лица охранников:.

– Хлопец, не снимай это, будь ласков, – взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. – Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас на фиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьем, нам нетрудно.

Я опустил камеру.

– Как тебя зовут?, – спросил я юношу, когда он сделал паузу в своем речитативе.

– Андрей.

– А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?

Он опустил знамя, оперся древком на асфальт и с тяжелым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:

– Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.

– Тебя, наверное, нацики часто бьют?

– Бывает, да, – признал он неохотно.

– Так ведь забьют же однажды насмерть, – предположил я.

Он снова вздохнул, но, на удивление четко проговаривая слова, ответил:

– Всех не запугаешь! Всех не забьешь! Рабочий класс победит!

– Так ведь ты сам видишь: всех коммунистов здесь, в Киеве, уже запугали и забили, – указал ему я на очевидный факт.

– Значит, я тоже погибну. Коммунистам не привыкать отдавать жизнь за свои идеалы…

С таким персонажем, как этот правоверный коммунист, я столкнулся впервые в жизни. То есть я, конечно, встречал идейных граждан, но вот чтоб два года с момента нацистского переворота публично высказывать то, что здесь, в Киеве, боятся проговорить шепотом на кухне, – такого я еще не видывал.

Такой отваги я не видел ни в одной из своих командировок по миру, включая Китай, Сомали или Венесуэлу. Это можно было бы сравнить, например, с выходом коммуниста с красным флагом к зданию рейхстага в Берлине в 1940 году. Тамошние гестаповцы, конечно, немного удивились бы, но дальше бы действовали без задержки по отработанной схеме – подвал, допрос, тюрьма, расстрел или лагерь смерти. В современном Киеве эта схема не сильно отличалась, но вот же чудо – коммунист Андрей стоял передо мной вполне себе живой, разве что слегка отбитый.

– Пойдем куда-нибудь в кафе, поболтаем? – предложил ему я. Он замешкался, и я догадался, почему.

– Не волнуйся, я угощаю.

– Мне не нужны подачки, – высокомерно ответил он, но слюну сглотнул.

– Это будет платой за интервью, обычное дело, не переживай, – успокоил его я.

Он недолго раздумывал. По пути я уговорил его свернуть красный флаг и засунуть его в мой чехол со штативом.

Мы прошли метров триста в поисках подходящего заведения, пока он сам не подсказал мне место:

– Вот там хорошая столовая, дешевле, чем везде, и вкусно кормят.

Заведение оказалось без названия, но действительно популярное – нам пришлось отстоять очередь к стойке с подносами и едой, а потом очередь к кассе. Но результат был выше всяких похвал.

Первые минут десять мы оба молча и жадно ели – я никогда в жизни не пробовал такого наваристого аппетитного харчо и таких сочных пирожков с жареными потрошками, а когда перешел к фаршированным кабачкам, просто погрузился в гастрономическую нирвану. Причем, стоило мне это все меньше пяти долларов за нас обоих.

– Я, пожалуй, теперь только сюда буду обедать приходить, – начал я разговор, заметив, что Андрей доел второе блюдо.

Он кивнул, аккуратно обмакнув салфеткой тонкие губы.

– Сюда многие наши ходили. Хозяин был сочувствующий. Но после заварухи нас попросили сюда не ходить. По одному еще можно, а чтоб собрания пролетариата проводить – уже нельзя.

Я оглядел зал. В глубине дверей, ведущих в кухню, показалось бледное округлое лицо с тревожными мелкими глазками, буравящими наш столик.

– Да, это он. Смотрит, волнуется, – не поднимая головы, сказал Андрей. – Но все в порядке, мы же не проводим собрание, мы просто поесть пришли.

– Может, тебе уехать отсюда стоит? Ты молодой, здоровый, в любой стране нормально устроишься, – предложил я.

– Уехать – значит сдаться, – начал заводиться он, поднимая голову. – Нацики захватили власть в Германии, когда все уехали.

– Так ведь отсюда, с Украины, тоже все уехали уже – три миллиона эмигрантов за два года. С кем ты остался, никого нет уже из твоих товарищей, сам же видишь, – удивился я.

– А, может, и уеду, – признал он вдруг, опустив голову. – Просто я и тут никому не нужен, а за границей – тем более. Вот приеду я к вам в Россию, и что? Будто если я у вас в России начну за коммунизм агитировать, я что, не огребу? Огребу, еще как, видел в новостях, как у вас коммунистов метелят полицаи на демонстрациях.

Я пропустил мимо ушей очередное разоблачение себя как москаля, но за свободу слова в России вступился:

– У нас, как минимум, три легальных коммунистических партии действуют вообще-то. Одна, кстати, в парламенте представлена, из бюджета официально финансируется. Ходят себе на Первое мая толпами во всех городах, никто их не метелит, не придумывай. Метелят экстремистов всяких. А официальных коммунистов из КПРФ никто не обижает, не выдумывай.

– Да разве же это коммунисты, – горько отозвался он. – Это же типичные ревизионисты и соглашатели, капиталистические подпевалы и оппортунисты. Хуже того, они антисемиты и религиозные фанатики. Где там у них коммунизм, в каком месте?

– Тебе не угодишь. Но, в любом случае, нацикам в России такой воли не дают, как здесь. Националистов в России не видно и не слышно сейчас.

– Насчет этого – согласен, нациков у вас прижали. Но ведь Путин не вечен. Что будет, когда он уйдет? У вас тогда начнется такая же херня, как и здесь.

– Не начнется. Нам уезжать из страны уже некуда, так что порядок наведем по месту жительства.

– Мы вот тоже думали, что наведем порядок сами. А когда нацики начали наших людей по одному вылавливать и убивать, как-то не нашлось адекватного ответа.

Он помолчал, а потом произнес с какой-то темной, искрящейся злобой:

– Нам бы нужно было тоже их убивать, понимаешь? А мы все струсили. Надо было тоже убивать! Их же было сначала немного, ну, сто, ну, двести отморозков. Надо было их просто убивать, мразей, они бы быстро кончились!