Кажется, молодежь все же наскребла по карманам какую-то мелочь и заплатила по счету. Во всяком случае обе девицы в сопровождении своих кавалеров вышли из-за стола, чтобы гордо проследовать к выходу. Остающихся в зале посетителей, включая Жданова и его собеседника, они не удостоили даже прощального взгляда.

Присяжный поверенный между тем продолжал:

– Адвокаты, участвовавшие в судебном процессе, не согласились ни с выводами и содержанием обвинительного акта, ни с решением суда. Они считали, что основные подстрекатели и участники погрома так и не были привлечены к суду, а количество осужденных не соответствовало масштабам преступления. Они требовали назвать виновниками погрома высокопоставленных царских чиновников, которые либо бездействовали, либо открыто помогали погромщикам. Потому что такая дьявольская затея, как погром, никогда не имела бы места, если бы она не была задумана в Департаменте полиции и не выполнялась по приказу оттуда.

– Ну, на это при нашем самодержавном режиме надеяться просто наивно, – покачал головой Виктор Андреевич.

– В конце концов из всех чиновников от должности отказался только губернатор. И, конечно же, господин прокурор нашел все обвинения против жандарма Левендаля несостоятельными, а про явного провокатора Крушевана и вовсе не вспомнил! Защита потерпевших пыталась сослаться, к примеру, на текст письма министра внутренних дел Плеве к кишиневскому губернатору. Но правительство только и нашлось, что отмахнуться лаконичным небрежным опровержением. Да и то лишь на девятый день после сенсационной публикации этого письма в «Таймс». А вместо следствия о распространении «заведомой фальшивки», которого следовало бы ожидать, и привлечения виновных в клевете к ответственности, просто выслало английского корреспондента за границу. Но, по моему мнению, это и не суть важно – писал что-то Плеве или не писал. Он вполне мог все, что требовалось, и по телефону сообщить. Вон, даже в обвинительном акте сказано было: «По телефону вызывали военные наряды».

– Значит, и вы все-таки допускаете, что к организации погрома было прямо причастно правительство?

– Нет, пожалуй. – Прежде чем ответить на этот вопрос, Владимир Анатольевич выдержал довольно длительную паузу. – Во всяком случае в ходе судебного следствия этому не было обнаружено прямых доказательств. Поэтому я лично полагаю, что речь должна идти скорее о наступившем параличе существующей власти, о ее политическом безволии. О постыдной недееспособности самодержавия защитить своих подданных. Вины правительства вполне достаточно уже и в том, что оно не справилось вовремя.

– Ну, мой друг, вам, конечно, должно быть виднее.

Жданов сразу почувствовал некоторое отчуждение в голосе собеседника и поторопился продолжить:

Знаете, дорогой мой Виктор Андреевич, я ведь ничуть не жалею, что принял участие в этом процессе. Я столько понял для себя про наше российское правосудие, я познакомился с такими адвокатами… Гольдштейн, Зарудный, Кальманович, сам Карабчевский, Сахаров – это же выдающиеся судебные ораторы, цвет адвокатского сословия, люди высочайшей профессиональной культуры. Это подлинные защитники правды и справедливости! Как вы сами, наверное, понимаете, они натолкнулись на такие трудности со стороны суда, которые лишали их почти всякой возможности свободно и по совести защищать интересы своих клиентов. Но, тем не менее, эти люди выстояли до конца, и никто не осмелится упрекнуть их в обратном…

Всего несколько дней назад по Неве прошел последний, запоздалый лед из ладожского озера.

«Минута, когда заключенный увидит затворившуюся за ним дверь, производит на человека глубокое впечатление, каков бы он ни был – получил ли воспитание или погружен во мрак невежества, виновен или невиновен, обвиняемый ли он и подследственный или уже обвиненный. Это уединение, вид этих стен, гробовое молчание – смущает и поражает ужасом. Если заключенный энергичен, если он обладает сильной душой и хорошо закален, то он сопротивляется и спустя немного просит книг, занятий, работы…»

Владимир Анатольевич поправил поднятый воротник пальто и перевернул страницу.

«…Если заключенный – существо слабое, малодушное, то он повинуется, но незаметно делается молчаливым, печальным, угрюмым; скоро он начинает отказываться от пищи и, если он не может ничем заняться, то остается неподвижным долгие часы на своем табурете, сложив руки на столе и устремив на него неподвижный взор. Смотря по степени его умственного развития, смотря по его привычкам, образу его жизни и нравственной конструкции, мономания принимает в нем форму эротическую или религиозную, веселую или печальную. Все это заставляет нас принять следующее положение: келейное содержание содействует более частому развитию сумасшествия».

Присяжный поверенный Жданов закрыл книгу, достал из портсигара папиросу, после чего попытался прикурить. Удалось это ему не сразу – сырой ветер с Ладоги погасил подряд несколько спичек, пока, наконец, Владимир Анатольевич не выпустил изо рта первую порцию ароматного дыма.

Мощные башни крепости, выстроенной в самом истоке Невы, видны были издалека. И еще лучше с пристани виден был водораздел между Ладожским озером и вытекающей из него рекой, которую остров и крепость делили на два мощных, не замерзающих даже зимой рукава.

– Ну, и где же обещанная переправа, любезнейший? – недовольно поинтересовался Жданов.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. В скором времени будет, – заверил его полицейский урядник, дежуривший весь этот день на берегу. – Папироской не угостите?

– Прошу, прошу, любезный… Угощайтесь.

Про Шлиссельбургскую крепостную тюрьму с достоверностью мало что было известно. Да и те небогатые сведения, которые можно было почерпнуть из трудов по истории и художественных произведений, относились ко временам, удаленным от нынешних на вполне безопасное для царского правительство расстояние.

За свою многовековую историю крепость много раз переходила из рук в руки, однако с возведением Петропавловской цитадели и со значительным удалением северо-западных границ империи ее военное значение постепенно утратилось. Зато старинный замок стал идеальным местом для того, чтобы российские самодержцы могли надежно упрятать в нем врага или соперника, и в это же время держать его под рукой. В свой черед в Шлиссельбурге находились в заточении царевна Мария Алексеевна, дочь царя Алексея Михайловича, и Евдокия Федоровна Лопухина, первая жена Петра I. При Бироне в государевой тюрьме пытали и казнили четвертованием князей Долгоруких, при Елизавете Петровне здесь были заточены раскольники, а потом и сам Бирон с семейством, и, наконец, совершенно безвинный, несчастный государь Иоанн Антонович.

После событий на Сенатской площади так называемый Секретный дом шлиссельбургского замка стал местом заточения декабристов – Ивана Пущина, Вильгельма Кюхельбекера, братьев Бестужевых, Александра Поджио и других. Три года провел здесь кумир бунтующей молодежи Михаил Бакунин, много больше – участники польских восстаний. Однако уже в 1869 году все содержавшиеся в крепости политические заключенные были вывезены и распределены по центральным тюрьмам России. Шлиссельбург превратился в военно-исправительные арестантские роты, а еще через десять лет – в дисциплинарный батальон.

А в начале восьмидесятых решено было вновь вернуть Шлиссельбургу утраченный статус. Взойдя на престол после смерти отца, убитого террористами, император Александр III распорядился построить в Шлиссельбурге Новую тюрьму со строжайшим режимом, закрытую для какого-либо посещения. Это узилище, ставшее местом заключения особо важных политических преступников, стали сравнивать с Сахалином, о котором тогда говорилось: «Кругом море, а посередине горе». Здесь казнили народовольцев, убивших Александра II, и участников первого, неудачного, покушения на Александра III…

– Вон, идет, ваше благородие… видите? Вон, идет…

– Да, вижу, вижу…

Приглядевшись в том направлении, куда указывал урядник, Владимир Анатольевич не без труда разглядел нечто вроде парового баркаса, показавшегося из-за большой круглой Головиной башни, будто врезавшейся в Неву.