- Будить типографию! - командует Пресс.
Иван Кузьмич, Зина, новый наборщик Аверьянов, как и мы час назад, выходят с усталыми, серыми лицами.
- С праздником, товарищи! - встречает их Пресс. - Сталинградцы идут!
И как светлеют лица, как ярко загораются взгляды!
Уже спокойнее Пресс перечитывает сообщение, без всякого перехода предупреждает:
- Придется нажимать, товарищи! Запаса почти нет.
Вся надежда на вас, РИван Кузьмич.
Сухое лицо метранпажа освещает улыбка.
- Не подведем, Михаил Аркадьевич! В честь сталинградцев!
- Вот, вот!
Зина только усмехается. "Уж за кем, за кем, а за нами дело не встанет", - как будто говорит ее задорная улыбка. Метников откровенно любуется девушкой. Поймав мой взгляд, всегда находчивый секретарь краснеет.
Через несколько минут прибегает расстроенный Леша.
- Движок не работает!
- Что?
От резкого движения очки Пресса съезжают на самый копчик поса.
- Наверно, тряхнуло, когда бомбили. Не иначе.
- Я вчера предупреждал: проверьте машины!
- Наладим, Михаил Аркадьевич. Сейчас разберу, - Чтоб к вечеру свет был! Не то...
- Я здесь, в углу пристроюсь. Боюсь, перематывать придется. Кое-что принесу.
- Неси хоть весь автобус!
Спустя полчаса Зайцев занимает в кухне целый угол.
Мы беспрекословно теснимся: если движок не пойдет, вся работа окажется бесполезной. А не выпустить газету - скандал! Такого у нас еще не было.
Издали доносятся глухие удары взрывов. Стекла в рамах натужно дребезжат. Еще взрыв, третий, четвертый...
В тишине пронзительно скрипит промерзшая дверь, - Опять город бомбят, кивает Гранович.
Пресс недобро усмехается.
- Город почти пустой... Как стихи?
- Кажется, будут.
- tfa вот, почитай, для вдохновения! - протягивает Пресс сталинградское сообщение.
Гранович, ничего не подозревая, берет страничку, мельком смотрит, и в ту же секунду на его запавших, синеватых от частого бритья щеках разливается яркий румянец. Волнуясь, он облизывает красные полные губы, читает сводку второй раз, третий, быстро идет к двери.
- Будут стихи! Такие стихи будут!..
- То-то!..
Бурча под нос, Леша разбирает мотор. Скамейка в углу завалена деталями, гайками, проводами. Все это лежит в строгом, только одному ему ведомом порядке.
При малейшем приближении к лавке Леша предостерегающе сверкает глазами. Он снял шинель, гимнастерку и, ожесточенно теребя густой вихор, разочарованно ругается.
- Но, по, отставить! - предупреждает Пресс.
- А я что? - выворачивается Леша. - Я говорю - перематывать надо.
- Вот, вот: насчет перемата отставить!
Лена выключает приемник, подает Метникову материалы.
- Все?
- Все.
Подойдя к Зайцеву и понаблюдав за его работой, девушка решительно опускается на колени.
- Давай помогу.
- Что?
- Один не успеешь. Давай, говорю, помогу.
Леша собирается сказать что-то энергичное, но вовремя удерживается.
- А ты что, умеешь?
- На электростанции работала.
- Да ну! - веселеет Леша. - Так бы и сказала!
Настроение у него резко меняется. Озорно покосившись в нашу сторону, Леша как будто невзначай задерживает руку Лены в своей.
Девушка спокойно убирает руку.
- Не трогай. Нюре напишу.
- Сразу уж и писать! Пошутить нельзя!
Леша отодвигается, деловито берется за гаечный ключ.
- Ты в самом деле чего не напиши! Знаешь, ей сейчас как!
- Ты об этом сам чаще вспоминай, - наставительно говорит девушка. Давай, механик!
На улице серо, тепло. Летят редкие снежинки. Гранович сидит на бревнах, быстро пишет... Я хочу пройти мимо, но он окликает.
- Садись, покурим.
- Написал?
- Почти готовы. Послушай.
Медленно, словно прощупывая каждое слово, Гранович читает. Стихи сильные, но немного растянуты к концу.
- Ну, что?
- Очень хорошо. А конец подожми.
- Поджать, думаешь? Пожалуй, правильно.
- Товарищи, обедать! - кричит Чернякова.
Она машет нам рукой с крыльца.
Гранович провожает ее пристальным взглядом, беззлобно роняет:
- Правда, что дуракам счастье.
- Ты о ком?
- О тебе.
- Ничего себе! При чем я?
- Любит она тебя.
- Что?
- Ничего. Любит. И мучается, вроде меня.
- Ты сегодня лишен чувства юмора.
- А ты полгода лишен элементарной наблюдательности.
- Ерунда. Идем.
И тем не менее эта "ерунда" не выходит из головы.
За столом я невольно смотрю на Машеньку раз, другой и, встречая ее взгляд, немножко смущаюсь.
Поглядывая в сторону наших ремонтников, Пресс говорит:
- Сам не хочешь, так пусть Лена поест.
- Я ей не даю? - не оборачивается Леша.
- Потом, Михаил Аркадьевич. Боюсь, не успеем дотемна.
- Не каркай, - злится Леша.
Обедаем в этот раз с аппетитом - Сталинград поднял настроение! Нервничает только Пресс. Он то и дело откладывает ложку, часто смотрит на часы. Давно бы пора вернуться Гулевому. Но чем больше Пресс нервничает, тем сдержаннее становится внешне. Я смотрю на него и впервые замечаю, как постарел он за эти месяцы.
Короткий ерш стал совсем белым, под глазами легли синие полукружия.
Редактор перехватывает мой взгляд, хмурится.
- Что уставился? Следить за настроением начальства не входит в обязанности сотрудников! Гранович, есть, говорю, надо!
- Следить за настроением подчиненных не входит в обязанности начальства!
- Вот и врешь! Еще как входит!
В типографии уже темновато. Склонившись, Абрамов перевязывает гранки, сердится:
- Не видать ни шиша! Подгоните вы там этого Лешку.
- Непременно, Иван Кузьмич.
Однако я сразу же отказываюсь от своего обещания, едва переступаю порог редакции. Лена и Зайцев работают без передышки, и подгонять их сейчас стыдно.
У Леши на спине рубашка потемнела от пота. Лицо у Лены побледнело, глаза ввалились.
- Темно у них? - спрашивает Пресс.
- Да нет, не очень.
Пресс насмешливо хмыкает.
- Не очень? Ну, ну... Зайцев! На час перерыв!
- Все, Михаил Аркадьевич! - вскакивает Лена. - Кончили.
Только сейчас худенькая большеглазая девушка позволяет себе отдохнуть. Она садится на табуретку, устало положив почерневшие от смазки руки на колени.
Тяжело разгибая затекшую спину, встает и Зайцев, Он вытирает со лба пот, широко улыбается.
