- Нет.
- А ты сам не попытал?
- Нет, не попытал, - повторяю я.
- Вот видишь как: живем рядом с хорошими людьми, а чем они хороши - и узнать нам неохота. А их, настоящих-то людей, коль поглядеть, - много. И не все они обязательно на виду да с орденами. Иной вот, как и он, - вовсе незаметный, а цена ему - не меньше... Ты ему сколько лет дашь?
- Ну, лет пятьдесят, пятьдесят пять.
- Сказал! Седьмой десяток доходит.
- Ну да?!
- Вот тебе и "ну да"! - удовлетворенно хмыкает Максим Петрович. - Ты вот о старике писать приехал, а Карл Леонхардович еще в двенадцатом году его на выставке видел.
- Не может быть! - ахаю я. - Максим Петрович, расскажите!
- Об этом сам у него спроси, а вот о жизни его рассказать могу. Девятый год наши тропки рядышком бегут...
Собираясь с мыслями, Максим Петрович задумчиво потирает бритую голову.
- Работал я тут первый год председателем, в войну.
Вот мне раз и звонят из города. Специалиста, спрашивают, не возьмете? А я не только специалисту - любому бы завалящему мужичишке рад был. По всей деревне из мужиков только я да парторг мой, Седов. Его-то уж и за мужика считать нельзя было. Хворый, душа в нем только на злости и держалась - все хотел дождаться, пока Гитлеру конец придет. Вот и весь наш мужской состав.
А остальные - бабы, девки да ребята малые, сам понимаешь... В общем, давайте, говорю, за-ради бога, специалиста этого! А условия, спрашивают, создадите? Ну, что, мол, за вопрос - озолотим! А сам, помню, сижу в замызганном ватнике в правлении, в окне по стеклу капли с кулак ползут тоска.
Под вечер приезжает. Дороги развезло, осень, - он до нас на какой-то попутной доходяге весь день ехал. С телеги слез - грязный, синий, а смотрю - в галстуке. Одним словом, наш Карл Леонхардович. Сейчас-то он хоть и постарее, да справный, гладкий. А тогда посмотрел бы - кожа да кости, это при его-то росте, представляешь?
Под глазами - синь-темно, кожа на лице, скажи, как у заморенного гуся висит, один только нос в натуральной величине. В общем, не работу с него сейчас требовать, а на поправку ставить... Глянул я на его документы: ученый садовод из Эстонии, в ихнем Наркомземе работал. Ну что ему, думаю, у нас делать - ученому-то! Сад наш в ту пору заплошал, руки не доходили; только когда ранетка поспевала, о нем вспоминали.
Ну, делать нечего - приехал, назад не отправишь.
Да и человек, вижу, с дороги вконец измучился. Как сел против меня на табуретку, так и сидит, не шелохнется, словно неживой. Только вода с плаща стекает, об пол постукивает. А тут мне галстучек его опять в глаза лезет; не колхоз тебе, думаю, а кабинет с секретаршей. Не работник мне, а обуза!..
Стал я раскидывать, куда его на квартиру определить, да так ничего и не надумал. Сам без году неделя в селе, а сибиряки, знаешь, парод не простой. Скрытный, гордый.
Пока ты его в себе не убедишь, он перед тобой ни дома, ни души нараспашку не раскроет... Одним словом, повел я его к себе. Квартировал я тогда у Седова, у парторга.
Старуху он свою, вскорости, как война началась, похоронил, дочка в городе в институте училась, вот я у него и обосновался.
Сам я в ту пору неизвестно кто был - ни вдовец, ни женатый. В общем, самая подходящая компания: один топчан стоит, другой, думаю, поставим, и вся недолга...
Привел, усадил, начинаю было на кухне Ивану Осиповичу, это хозяину-то, объяснять потихоньку, как да что, - без спроса ведь привел. А он мне тоже негромко: не болтай зря, сам вижу! Захлопотал, картошки наварил, капусты соленой принес, откуда-то заповедную поллитровку достал - все чин-чином... Ну, сели мы, поели, выпили. Молчит наш гость. Я ему про колхоз рассказал, про то, как мы тут с бабами бедуем, - молчит. Про сад ненароком помянул, скажи ведь, - как подменили человека!
Голос подал, глаза вроде ожили, а то, как у мертвеца, стылые были. Я, говорит, потому сюда и просился, что сад у вас есть. Давно, говорит, о нем знаю - до резолюции на какой-то выставке и старика видел. Вот тут, с натугой, по словечку, кое-что мы с Иваном Осиповичем про него и узнали: Бумажки-то его я видел, да разве по бумажкам человека поймешь? Всю жизнь садами занимается. До того, как Эстония к нам подключилась, сад у него свой был, двух работников держал. Рассказывал - чего только в том саду у него не было, дез опыты ставил. Работу печатную на своем языке выпустил.
И подумай ведь: сам сад государству отдал. Сначала в нем заведующим остался, потом в Наркомзем перевели - большим человеком был. И тут его, как эвакуировался, в облсельхозуправленпе брали, да отказался. К саду, говорит, поближе... Сказал вот так и вроде спохватился.
Вы, говорит, товарищи, не думайте, что я опытами к вам приехал заниматься. Понимаю, что за время, и делать буду все, что велите.
Семья, спрашиваю, есть или один вы? Опустил голову, молчит, сгорбился, словно я его ненароком ударил. Погибли, говорит, под бомбежкой... Да ведь подумай, как страшно бывает! Получил машину, мчится на ней домой, чтоб на вокзал ехать, подъезжает - а дома нет. Напрочь бомба снесла. Карточки начал показывать, достает из бумажника, а руки трясутся.
Подивился я, помню, на него. У меня тогда хоть надежда была, что семья жива, а у него - одни карточки.
Ничего, считай, - ни дома, ни семьи, седьмой десяток пошел, к концу дело, а он про сады говорит. Что ж, думаю, за сила такая в человеке скрыта? Это я не только о нем - вообще о человеке... Не знаю, понял он тогда, что ли, о чем я думаю, глянул своими глазищами и говорит: пока человек дышит, смысл его жизни - в труде.
Сформулировал, в общем!
Вышел я покурить, дома-то остерегался - легкими Иван Осипович маялся, кашлял, - сел под навесом, гляжу, и парторг мой сюда же направляется. Сел рядом на бревнышке, послушал, как дождь по крыше барабанит, и мне: "Ты вот что, Максим. Сразу-то на него не наваливап, пусть в себя придет. А с весны пускай своим делом займется. Крутились без него, как-нибудь и опять перекрутимся. Глядеть вперед надо. Хреновые мы с тобой хозяева! Знаменитый сад, а загажен так, что смотреть стыд!" - "Ладно, - говорю, - не понимаю, что ли!"
Вернулись в избу, легли, а сон-то, слышу, не берет никого. Ивану Осиповичу кашель уснуть не дает, гость на топчане ворочается, вздыхает, а я смотрю в черный потолок и былую жизнь свою вижу.
Таким вот порядком и стали жить - три медведя и одной берлоге. Бабы, как дела на фронте веселей пошли, подшучивать стали. Непорядок, говорят, председатель:
всех мужиков под одной крышей держишь. Засохнем так.
По разверстке бы, что ли, вас распределили. Живучий у нас народ! Вчера, глядишь, чуть не все село голосило - похоронную прислали, а нынче опять зубы скалят. Иной раз по глупости на шутки сердился даже: бесчувственные, что ли, думаю! Сам я в ту пору трудно жил: знаешь, как бывает - вроде завернули тебе гайку до отказа, на том и держишься, сорваться боишься!
Теперь иногда вспомню, и знаешь, о чем думаю? Тогда меня они и выручили. Иван Осипович-то и КарлЛеонхардович. Словно за руки вывели. Поглядишь на них, бывало, - один хворый, костьми гремит, а все ходит, все с народом, все, как получше сделать, прикидывает. Другой гол как сокол, один как перст, а работает так, что я уж на что двужильный, и то уступал. Посмотришь на них, и стыдно за свою минутную слабину станет...
Ты думаешь, Карл-то наш с приезду отдыхал скольконибудь? Переспал, а с утра как встал в амбаре за веялку, так всю осень и зиму рядовым колхозником и проходил.
Зерно подрабатывал, корма возил, кормушки новые на фермах мудрил и все за то, что потяжелей, хватался, все девкам и бабам облегчение сделать хотел. Вот тебе и ученый! А на липе у этого ученого одни глаза да нос остались - сам понимаешь, харчились не больно... Иной раз так посмотришь, скажешь: "Ты, Карл Леонхардович, не надорвись, не молоденький". Рукой только махнет!
"Я, - говорит, - не помещик, а работник, с тринадцати лет работаю!"
