«Не волнуйтесь, – говорила мне моя соседка-иранка на Кипре, мать профессора архитектуры Шахина, – Бог вознаградит вас за вашу доброту, и ваша душа с душой этой несчастной кошки, которую вы хотели спасти, всегда будут вместе. Правда, вы не видели, – добавляла мудрая иранка, – что она пришла к вам не для спасения, а для того, чтобы оставшиеся дни своей жизни дожить с вами, в вашей квартире, чтобы насладиться тем, что кто-то за ней ухаживает, насладиться тем, чего она была лишена как бездомная кошка». И при этом она еще добавила: «Кошки знают, к кому прийти умирать, и кто им откроет дверь».

И, действительно, когда я забрал Лизу из поликлиники, где ей делали уколы и капельницу, она уже не стонала и становилась на свои высохшие от болезни лапы и пыталась играть со своим братом, красавцем-котом Барином, который был рядом с ней в последние дни ее жизни. Она наслаждалась последними мгновениями своей жизни. Умерла она у меня на глазах, утром, когда я уже встал и появился в гостиной, где она лежала на полу. Как-будто она меня ждала, чтобы со мной попрощаться перед смертью. Кто читал очерк «Тяжелые годы» из «Самопознания» Николая Бердяева, тот, наверное, помнит, что поведение его кота Мури перед смертью, которое он там описывает, очень напоминает поведение моей несчастной Лизы. Умирающий Мури рассказывает Н. Бердяев, «накануне смерти умудрился пробраться с трудом в комнату Лидии (жена Н. Бердяева – А. Ц.), которая сама уже была тяжело больна, и вскочил к ней на кровать, он пришел прощаться»[1].

У моей Лизы, когда она умирала, были открыты газа, с ее мордочки сошли ее страдания, а сами глаза светились поразительным спокойствием. Она действительно, как говорила старая иранка, за свои муки, как Божья тварь, заслужила место в раю.

Правда, вся эта история с неудавшимся мне спасением жизни бездомной кошки Лизы вызвала у меня настроение, прямо противоположное тем, которые сопровождали горечь утрату любимого кота Мури у Н. Бердяева. Произошедшая у меня на глазах смерть кошки Лизы, несмотря на то что она меня потрясла, в отличие от Николая Бердяева не вызвала то погружение в тайны бытия, в диалектику жизни и смерти, которое произошло у него после смерти кота Мури. «Я очень редко и с трудом плачу, – писал Николай Бердяев в своих воспоминаниях о том, как он перенес свое расставание с единственным, как оказалось, близким ему существом в этом мире. – Но, когда умер Мури, я горько плакал. Смерть его, такой очаровательной Божьей твари, была для меня переживанием смерти вообще, смерти тех, кого любишь. Я требовал для Мури вечной жизни, требовал для себя вечной жизни с Мури. Я долгое время совсем не мог о нем говорить»[2].

Все мои соседи, и не только мать профессора Шахина, видели, что я тоже глубоко впустил в свою душу смерть, как я ее назвал, «бедной Лизы», тем более, удивлялись люди, она же не была моей кошкой, эта бездомная кошка просто пришла ко мне умирать. Все эти мои переживания запечатлены в моей статье «Завещание бедной Лизы», которая в сокращенном виде была опубликована в «НГ» и которая, как говорила мне моя подруга Лилия Шевцова, у нее и у многих ее знакомых женщин вызывала слезы. Я включил в книгу полный текст, посвященный урокам смерти бедной Лизы, не перечитывая его. Не хочу возвращаться сердцем в страдания, пережитые мной тогда, летом 2017 года. Но я плакал не оттого, что мне, как сказала иранка, обеспечена радость рая вместе с бедной Лизой, а оттого, что я не смог, вопреки всему, вопреки своим усилиям, спасти ее от смерти.

Я вообще, по крайней мере, до сих пор, не вижу той особой прелести в смерти, которая всегда прельщала Николая Бердяева. Я категорически не согласен с Николаем Бердяевым, что жизнь сама по себе не имеет ценности, что она лишь короткая или долгая дорога «возврата в мистерии духа, в котором Бог рождается в человеке и человек рождается в Боге»[3]. Тем более, как проговорился здесь же, в тексте, Николай Бердяев, он сам не знает, что означает вечная жизнь в христианстве. Если думать о бессмертии не вообще как о противоположности смерти, противоположности конечности жизни человека, а, как говорил Николай Бердяев, «конкретно-образно, а не отвлеченно», то тогда возникает серьезная проблема: является ли, продолжает свою мысль Николай Бердяев, бессмертие «безлично, в котором исчезает все неповторимо и незаменимо индивидуальное» или это «бессмертие личности с ее уникальной душой»[4]. Но у меня при всей моей вере в Бога как загадку тайны совести, любви, тайны чувства греха, тайны чуда, которое лично меня сопровождает в жизни, возникает еще более трудный для христианства вопрос. И, честно говоря, странно, почему этот вопрос не возникал ни у кого из русских философов, пытавшихся найти оправдание тем упрекам христианскому учению о спасении, которые выдвинул против него Федор Достоевский в знаменитой речи Ивана Карамазова. А как будет жить и чем будет жить эта индивидуальная душа Николая Бердяева, получившая, в отличии от других тысяч и тысяч смертных, право на бессмертие, на вечную жизнь? Ведь душа, если она душа, то она живет в этом мире, в нашем мире, постоянно взаимодействуя с земным, с телесным, выбирая между добром и злом в этом мире. Если она живет и она есть, то она все время живет испытаниями на прочность. И здесь все зависит от ее способности найти свой особый, личностный смысл в этой жизни. А чем будет заниматься душа Бердяева, тем более – философа, на небесах, где уже нет конфликтов добра и зла, где нет соблазнов грешного тела, где уже не надо выяснять диалектику добра и зла и где не надо будет искать оправдание идеи Бога. Здесь, в этом мире, есть сложности с верой в Бога, ибо еще никто не пришел к нам после смерти и не сказал о том, чем живет человек в раю. Ведь проблема в том, что благодать и свет Божий изо дня в день, с утра до вечера может точно утомить такую душу, какая была у Николая Бердяева. И тогда окажется, что в страданиях и муках в аду куда больше смысла, куда больше живого, чем в спокойной мертвечине сплошной, вечной благодати в раю. Я, упаси Бог, не хочу оказаться последователем Ивана Карамазова и продолжать дело созидания сомнений в вере в Бога, но в самом учении о бессмертии, на что, кстати, уже обратил внимание Н. Бердяев, есть много вопросов, на которые до сих пор нет ответа.

Конечно, удар моей душе, нанесенный смертью бездомной кошки Лизы, был важен для меня, для моей духовной жизни. Он отвлек меня от суеты политики, которая захватила меня целиком после безумия нашей «русской весны» 2014 года. Более того, жизнь и смерть животных, и тут Бердяев действительно прав, животных как «Божьих тварей», в чем я убедился после того, как в мою жизнь в Москве почти 10 лет назад пришла с улицы моя дорогая Муся с только что родившимися котятами, напомнили мне о том, о чем мы часто забываем: что в тайне живого, которое есть рядом с нами и которое мы часто не только не видим, но и не чувствуем, есть не меньше загадочного и трудно объяснимого, чем в тайне искупления грехов, о которой нам напомнил Федор Достоевский своим романом «Братья Карамазовы». Живя среди кошек и дома, и на Кипре, наблюдая этот мир, я убедился, что каждая из них, из этих кошек, является таким же индивидуальным, неповторимым существом со своим особым внутренним миром, как и мы. Все, что есть у нас, есть у них, а, может, надо сказать наоборот: все, что есть у кошек, есть у нас, у людей. У каждой кошки, тем более дикой, бездомной, страдающей кошки глаза светятся по-своему. У одних кошек (я в данном случае говорю о кошках, не о котах) в глазах – вечная тоска от своей бездомности, от своей неустроенной жизни. А у других, как у сестры Лизы Ани, маленького существа, глаза почему-то постоянно светятся от радости. От радости того, что она живет. Никто из сестер и братьев Лизы не благодарит меня так глубоко и откровенно, как Аня, за то, что я впустил их в жизнь со мной, когда я приезжаю на Кипр. И, кстати, эта радость от жизни, от мира была у нее в глазах, когда она совсем маленькой пришла ко мне на балкон и постаралась понять, что это за существо – человек. И видит Бог, несмотря на мой возраст – дорога к 80 уже прямая и открытая, – я именно благодаря общению с этими кошками всерьез осознал проблему сохранения живого. Так что я чисто «зеленый», правда, по-своему. Теперь, когда я приезжаю на Кипр, я дарю, как могу, сестрам и братьям Лизы те радости жизни, во имя которых пришла ко мне в дом умирающая бедная Лиза. По крайней мере 4 месяца в году они ощущают, что у них есть дом и заботящийся о них хозяин, что им уже не надо думать о хлебе насущном.